все поняли?
Наступило молчание.
– А разве нет? – спросил доктор, едва сдерживая смех. От Джона это не ускользнуло.
– Не забывайте, доктор, что я при деле. Могу отобрать у вас кошелек.
– Могли бы, но вы здесь подругой причине.
Джон пристально вглядывался в окна неприступного как крепость епископского дома, где между ставнями слабо сочился тусклый свет.
– Вы ее видели?
– Нет, – ответил доктор, – но меня беспокоит не это. Я просил ее прислать мне весточку, а она не прислала.
Джон пожал плечами и с горечью проговорил:
– Она просто вернулась к своему высокому положению и забыла всех, кто помог ей добраться до этого дома.
– Это не похоже на ту леди Анну, которую я знаю, – тихо возразил Джосая Уиндем.
Джон замолчал, несколько смущенный. Он выказал глубоко запрятанную и уязвленную гордость, пытаясь объяснить свое появление здесь, на темной лондонской улице, нападая на доктора, на Анну, на все возможное, в том числе и на правильное истолкование ее поведения.
Он должен знать, что Анна в безопасности, и как только убедится в этом, уйдет. Пусть Анна живет, как положено леди высокого происхождения. Тогда наконец Джон освободится от нее.
– Прошу прощения, доктор, за то, что досаждаю вам, – сказал Джон. – У меня скверное настроение Я немного не в себе. Мало спал, – он от души рассмеялся, – и это неожиданное купание в Темзе!
– Я вас понимаю, – на этот раз очень серьезно произнес доктор. – Что скажете, Джон Гилберт? Если до завтра я не получу весточки от леди Анны, не явиться ли мне в дом епископа со своим докторским саквояжем справиться о ее здоровье?
– Вы могли бы это сделать, – ответил Джон, – но мне все это не по душе. Я не признаю бездействия. У епископа много дел, много посетителей, просителей, а дом словно вымер. Ставни опущены. Он выглядит запертым, если не совсем пустым. Почему?
Золоченая карета, перед которой бежали мальчики в ливреях с факелами, повернула на эту улицу и остановилась.
– Ну, – сказал доктор, и в его пронзительном шепоте послышалось облегчение, – вот вам и действие.
Вооруженный кучер спрыгнул с высоких козел на землю и открыл дверь кареты, из которой с победоносным видом вышел Эдвард Эшли Картер, лорд Уэверби.
Глава 11
Милая бродяжка
Епископ Илийский мерил шагами приемную не спуская недоверчивого взгляда с графа Уэверби.
– Анна отказывается обсуждать вопрос о браке, милорд. – Епископ умиротворяюще поднял руки ладонями вверх.
– Сто лет назад я бросил бы ее в каземат, в донжон, посадил на хлеб и воду, но нынче не те времена.
Епископ обнадеживающе улыбнулся:
– Вы должны предоставить мне время привести ее в чувство.
– Об этом не может быть и речи, – возразил граф, и от его резкого тона в комнате повеяло холодом. – Уже неделя прошла после дня, назначенного для свадьбы, о чем было объявлено официально. Я не могу больше терпеть публичное унижение и не потребовать удовлетворения от ее ближайшего родственника плюс немедленная выплата ее приданого в двойном размере, как записано в нашем брачном контракте.
На лице епископа отразился неподдельный ужас.
– Милорд, вы, наверное, шутите. Епископы не дерутся на дуэлях. Что же касается денег, тоя располагаю только доходами, положенными мне согласно моему статусу.
Он натянуто рассмеялся и подбоченился. Это была жалкая попытка бравады, что не удавалось ему даже в юные годы, когда студенты Оксфорда дразнили и запугивали его. Он добился высокого положения в церковной иерархии не отвагой, а покорностью, исполнительностью и склонностью к компромиссам, и это умение до сих пор еще служило ему верой и правдой.
Лорд Уэверби сидел совершенно спокойно на стуле с высокой спинкой и смотрел на епископа, как сокол смотрел бы на мышь, парализованную страхом, ожидая малейшего движения зверька, чтобы броситься на него.
– Мой дорогой епископ, – произнес Уэверби тоном, не терпящим возражений. – Я бы вызвал драться на шпагах в Эпсоме самого Иисуса Христа, чтобы получить то, что мне причитается. Но есть более легкий путь удовлетворить требование моей чести.
Богохульственное высказывание осталось без должного ответа. В тяжелом, чреватом бурей, удушливом воздухе несказанное слово повисло между двумя мужчинами, как невысказанная угроза, и епископ, памятуя о безвременной кончине своего брата, жевал верхнюю губу, отчаянно пытаясь придумать способ урезонить разъяренного графа.
Дядя Анны чувствовал и с трудом мог подавить приближение приступа лихорадки, грозившего потрясти все его тело. Этот красивый необузданный мужчина, сидевший напротив, казался жестким, и никакие мольбы не были способны умилостивить его, но любящему дяде трудно было бросить на растерзание свою
