лакомства. Извини, малютка, мысленно произнесла Бетси, я не собиралась к тебе.
— Джон? Ты здесь?
Он ничего не ответил, хотя стоял у пустого стойла.
Бетси сделала несколько шагов и тихо назвала его имя.
— Джон?
— Я подумал, что иногда полезно выкурить сигаретку.
— Я знаю. Наверное, папа тоже так делал.
Джон замолчал на какое-то время.
— В ту ночь… Джефф Риверс совершил набег на винный магазин своего отца. Коньяк, виски, текила — все лилось рекой. — Губы Джона скорбно сжались. — Помню, я выпил чуть не полбутылки текилы и сразу бросился наружу — так меня мутило, рвало.
Бетси затаила дыхание. Джон говорил с беспощадной откровенностью, бичуя себя, как в ту ночь. Ей хотелось подойти к нему, обнять, тесно прижать к себе, чтобы приглушить боль, но она словно приросла к полу амбара.
Он медленно повернул к ней голову: Бетси не доставало слов, чтобы описать муку, исказившую его лицо. Душевная непроходящая боль — единственное, что она могла определить.
— Не надо, — шепнула она, сделав шаг к нему, но ее остановило появившееся в его глазах предупреждение. Так вот почему он пришел сюда один? — догадалась Бетси. Чтобы избавиться от терзающих его демонов вины? Если так — она с ним. Бетси сама испытала нечто подобное.
— Я помню, крался обратно с ощущением, что внутри у меня все пылало. Я сгорал от стыда, боялся приблизиться к дому. Я уже занес ногу на первую ступеньку крыльца, но сразу же понял: у меня не хватит духу появиться перед Патом в омерзительно пьяном виде. Поэтому я пришел сюда отоспаться.
Здесь ты не был, чуть не проговорилась Бетси. Это — новый амбар. Совсем не тот, который он помнит, впрочем, какая разница теперь? Ему необходима встреча с прошлым, чтобы распрощаться с ним, забыть навсегда, вычеркнуть из памяти.
— Почему ты напился тогда, Джон? Из-за того, что произошло между нами на берегу реки?
— Разве это важно теперь? Я нарушил свое обещание человеку, который был для меня кумиром, пойми же, я обещал не курить в сарае и прочих хозяйственных постройках. Пат доверял мне, не сомневался, что я сдержу обещание. Когда… Когда он погиб, ни для кого не было секретом, что трагедия произошла по моей вине.
Джон никому не говорил этих слов прежде. Вероятно, потому что они жгли душу, их мучительно стыдно произнести — эти слова жуткой правды…
— Когда мне было года три-четыре, на Пасху я получила в подарок белого кролика, — тихо сказала Бетси. — Я назвала его Снежок. У него были розовые глаза и очаровательный крошечный пушистый хвостик. Папа сказал, что ухаживать за ним — моя обязанность, и если я не буду этого делать, то ее не выполнит никто иной. Я старательно чистила клетку, рвала кролику траву, и один раз в день в хорошую погоду выводила его побегать во дворе.
Бетси замолкла — она боялась продолжать рассказ. Детское воспоминание причинило такую боль, что все внутри сжалось.
— Однажды я куда-то спешила или что-то срочно должна была сделать. Не помню точно. Снежок еще не вернулся в клетку — он явно не нагулялся. Обычно я ждала Снежка, но в тот раз не захотела. Стала загонять его, да слишком поторопилась, кролик испугался и бросился бежать — и прямо под колеса машины мусорщика.
Бетси, содрогнувшись при этом воспоминании, обхватила голову руками.
— Его умоляющие глаза смотрели на меня, как две замутненные бусинки, а его… его прекрасная белая шубка была вся в крови. Так много крови в таком маленьким существе. Я не хотела верить, что Снежок мертв, но судьбу не переспоришь. И это произошло по моей вине.
Джон слушал ее с каменным выражением лица, но его глаза оставались беззащитными и уязвимыми. Что бы она теперь ни сказала, пережитая боль останется с ним навсегда, как и в ту роковую ночь, когда ее жестокий приговор пронзил ему душу; по сути, убил прежнего Джона.
— Я ждала, что папа страшно разозлится, может, даже возненавидит меня, как я возненавидела тогда сама себя.
Лицо Джона опять исказила боль; на щеке появилось красное пятно, как след от пощечины.
— Отец помог мне очистить от крови мех зверька и завернуть его в полотенце. Я ждала, что он раскричится на меня. Но он лишь продолжал вытирать мои слезы и слегка обнимал за плечи. Когда мы вернулись со старого кладбища, куда отнесли Снежка, отец посадил меня на колени и сказал, что любит свою дочку и будет любить всегда, что бы я ни сделала. Еще он сказал, что я поступила дурно, но это не делает меня плохим человеком. И что он уверен: я никогда больше не повторю легкомысленной ошибки.
Бетси придвинулась ближе к нему, пока не оказалась втянутой в силовое поле несгибаемой натуры Джона, в его ауру.
— Вот, Джон, что Пат сказал бы тебе в ту ночь. И это же сказала бы я. Но я не преодолела себя, прости…
Он ощутил, как сдавило ему грудь, — привычное чувство вины, которое ничем не искупить. Пат не воскреснет. Возможно, если бы Бетси смотрела на Джона тем непрощающим взглядом, как и в ту роковую ночь, он подавил бы свои чувства.
Но Бетси просто стояла перед ним в своей убогой одежонке. Ее бездонные голубые глаза по-прежнему с пронзительной нежностью смотрели на него. Казалось, она взвалила на свои хрупкие плечи часть его боли. Вот так же подвижнически Бетси принимала под свою крышу детей, от которых отмахнулись все.
Сделай она хоть малейший намек, что собирается укорять Джона, он ушел бы немедленно. Но этого не произошло. Джон положил ладонь на бархатистую шею Бетси, а другой рукой запрокинул ей голову, чтобы прильнуть к губам любимой женщины как путник, изнемогающий от жажды.
— От тебя исходит беда, Рыжик. Ты из тех, кого я всю жизнь избегал.
— А ты, Джон, все такой же философ.
Бетси раскрыла в ожидании поцелуя губы. Ее чистые глаза вопросительно смотрели на Джона. Он благоговейно коснулся рта Бетси, самого драгоценного человека в мире.
— Твой рот прекрасен. Он создан для поцелуев.
— Ты говорил не так, когда мне было двенадцать лет. Насколько я припоминаю, ты считал, что у меня нахальный рот и я нуждаюсь в хорошей оплеухе.
— Тоже верно.
Он сильнее прижался к ее губам, и она затрепетала от чувственного прикосновения его мягких усов.
— Джон, скоро вернутся Рози и близнецы.
— Это означает, что пора прекратить поцелуи?
— Нет, это означает другое: ты упускаешь дорогое время.
Сомкнув веки, Бетси подумала, что предлагает ему единственное утешение, которое человек вроде Джона способен принять. Снова редко удовлетворяли его даже в годы неприкаянного детства. Понятия 'доброта' и 'привязанность' вызывали у него сомнения. Именно эти гуманные качества больше, чем какие- нибудь другие человеческие достоинства, Джон упрямо отрицал и до сих пор, возможно, отрицает. Но как раз в них-то он нуждался более всего. В его поцелуе она ощутила голод одиночества — неосознанную потребность в близости и понимании.
Бетси смущала преувеличенная осторожность Джона в обращении с ней: будто от одного неловкого движения она может разбиться как дорогая чаша из севрского фарфора.
Она обняла Джона за шею и прильнула к нему всем телом. На лице его появилась странная усмешка, но Бетси поняла, каких усилий ему стоило сдержаться, и вновь увидела в его взгляде бесконечное опустошающее одиночество.
— Мне жаль, — шепнула она. — Ужасно жаль.
Джон не шелохнулся. Он разомкнул кольцо ее рук, но она удержала его.
— В шестнадцать лет я была слишком молода, чтобы понять твои страдания. Я наивно думала, раз ты
