перекликаются. На базарах стоит запустенье, — ни мяса, ни рыбы, ни хлеба. Крестьяне попрятались и не подвозят продуктов.
То и дело к ревкому на полном ходу подлетают велосипедисты, сгибая в воздухе ногу дугою, прыгают наземь и оправляют тужурку. За столиком в канцелярии девушка в шапке ушастой, с каштановым локоном за ухом и карандашом меж обрубками пальцев: двух пальцев у нее не хватает на правой руке. Но эти обрубки умеют и курок надавить, и молниеносно свернуть папироску, не просыпав табак, и пристукнуть карандашом по столу в продолжение чьей-нибудь речи.
Из заплеванной канцелярии, где, наштукатуренные, стоят у правой и левой стены с согнутой в коленке ногой, проступившей из складок, безносые кариатиды, прошел товарищ Васильев к себе в кабинет. Он осунулся, потемнел, на шее намотан зеленый гарусный шарфик, и не приказывает, а шепчет — схватил ларингит, ночуя в степях под шинелькой.
Фронт вытягивает, как огонь языки, свои острые щупальца то туда, то сюда, пробует, прядает. Там отступит, здесь вклинится слишком далеко. У пришедших с ним вместе — заботы по горло: напоить, накормить, разместить свою армию, наладить транспорт и связи. А в городе обезоружить и истребить притаившихся белых. И после затишья и праздника начались обыски, профильтровали тюрьму.
Вышел тогда из тюрьмы и на солнце взглянул Яков Львович. Было ему радостно, словно под сердцем ворочался голубь и гулькал. Ничего не хотелось, а тумбы и камни, разбитые стекла зеркальных витрин, водосточные трубы, сосульки, подтаявшие на решетке соборного сквера проходившие люди — все казалось милым и собственным. Как хозяину, думалось: вот бы тут гололедицу посыпать песочком, чтоб дети не падали, а у булочной вставить окно. И когда у себя на квартире он нашел трех красноармейцев, ломавших комод на дрова и с красными лицами пекших на печке оладьи, на сковородку наливая из чайника постное масло, он этому не удивился. Поздоровался, снял пальто, объяснил, что пришел из тюрьмы.
— Вы из наших, товарищ? — спросили, черпая жидкое тесто из глиняной миски и бросая его на сковородку, где оно, зашипев, подрумянивалось и укреплялось пахучею пышкой. — Так пойдите в ревком, зарегистрируйтесь. Соль у вас где?
Яков Львович снял с полки жестянку, где хранилась сероватая соль, и подал товарищам. Те очистили стол, пригласили садиться и дружно, вместе с Яковом Львовичем, ели румяные пышки из пресного теста, посыпая их солью. Потом закурили махорку.
В ревкоме на Якова Львовича подозрительно глянула девушка в шапке ушастой. Она уже собирала бумаги и прятала их в клеенчатый самодельный портфель, а карандаш, перо и чернила, выдвинув ящик стола, размещала внутри и готовилась запереть. На стене остановившиеся часы показывали без четверти девять. Но на руке у нее намигали швейцарские часики без минуты четыре. Красногвардейцы в дверях, звякая об пол, уже забирали винтовки.
— Позвольте, товарищ, но где же документы?
Яков Львович, торопясь, повторил:
— Я же сказал, что отдал их товарищу, чтоб облегчить ему бегство.
— Нам этого мало. Возьмите бумажку в домовом комитете или в милиции.
— Домовый комитет и не подозревал, что я отдал документы. Он может только засвидетельствовать, кто я такой.
— Вот и доставьте мне это свидетельство. Выходите, товарищ. Вы видите, я кончаю работу.
Яков Львович, повернувшись, направился к выходу.
Девушка молниеносно скрутила себе папироску и, нащелкав обрубком раз пять зажигалку, закурила и крикнула вслед:
— Послушайте, стойте-ка! Вы не сказали, какому товарищу ссудили документы.
— Я ссудил их товарищу Васильеву, — ответил Яков Львович, грустя об ее недоверии.
Усмешка сверкнула в стальных глазах девушки. Она поглядела на двух красноармейцев, и те усмехнулись ответно.
— Что ж, если вы утверждаете, это можно проверить. Задержите товарища, — весело и уже посрамив в своих мыслях неведомого самозванца, крикнула она к дверям. Красноармейцы сомкнулись у входа.
А из кабинета в шинельке и в низко надвинутой кожаной кепке, с портфелем под мышкой уже выходил товарищ Васильев.
— Товарищ Васильев! — окликнула девушка.
Но уже Яков Львович и Васильев увидали друг друга.
Товарищ Васильев рукой с протабаченным пальцем схватился за теплую руку Якова Львовича и — что бывало с ним редко — светло улыбнулся.
— Я без голоса, ларингит. — Он показал себе пальцем на горло. — Спасибо! К вам с документом дважды ходили, но не могли разыскать. Идемте со мной на часок. Вы же, товарищ Маруся, напишите ему все, что нужно.
— Я печать заперла, — проворчала товарищ Маруся, сожалея в душе, что не выпал ей подвиг обнаружить белогвардейца. Но стол тем не менее отперла ключиком и из ящика вынула листик белой бумаги, перо и чернила. Яков Львович продиктовал ей ответ на вопросы, печать она грела дыханьем с минуту и наконец надавила на угол бумажки. Все было в порядке.
Втроем они вместе пошли к дому с колоннами, где на втором этаже в чьей-то спальне с персидским ковром, наследив на пороге снежком и засыпав окурками мраморный умывальник, помещался товарищ Васильев. Внизу, в том же доме, жила и товарищ Маруся. Им подали на круглый без скатерти столик с китайской мозаикой три полных тарелки армянского вкусного супа с ушками, посыпанного сухим чебрецом вместо перца и называемого по-татарски «хашик-берек».
Яков Львович рассказал обо всем, что слышал в тюрьме, о последних днях перед переворотом. Товарищ Васильев ел и изредка шепотом, с хриплым дыханьем, расспрашивал. Подшутил над тетрадкой: «Все записываете кустарные наблюдения?»
Был он прежний — и все-таки переменился. Впали глаза, сухим и острым блеском блестевшие в щелку. Грудь опустилась, и плечи стали острее и выше. В шепоте слышалась властная нота, и глаза уходили внезапно от собеседников глубоко к себе, и на тонкие губы тогда набежит торопливость: так выглядят губы, когда человек отвечает другому: «Мне некогда».
— Будет ли мир? — не сдержавшись, спросил Яков Львович. — Мира ждут люди и камни, товарищ Васильев! Довольно уж крови. Взгляните, как сумерки голубеют за окнами, а по карнизу вьют лапками голуби. Взгляните на огонечки на улице, на шар золотистый с кислотами, что засиял там, в аптечном окне. Тесен мир и единственна жизнь, дорогая для каждого. Дайте людям порадоваться, завоевали — и баста!
— Завоевали? Неужто? Не в вашем ли сердце, где все так прекрасно устроено? — шепчет с усмешкой товарищ Васильев. — Почитайте-ка завтра газету!
— А я люблю военное дело, — вмешалась товарищ Маруся, — все равно без войны не обойдешься. Пасифизм — чепуха.
Товарищ Васильев рыжим ногтем на протабаченном пальце провел по прозрачной бумажке. Отрывая по сгибу, отделил он бумажный квадратик, насыпал табак, свертел папироску и, послюнявив губами, заклеил. Яков Львович дал ему закурить, и товарищ Васильев, хрипло кашлянув, затянулся.
Глава девятая
СМЕТАНО…
Века навалили суглинок на туф, туф на гранит, а гранит на залежи гнейса, — и вышли пласты геологические.
Года навели улыбку на губы лакея, сутулость на спину раба и холеный зобок под кашне у бездельника, — и возник обывательский навык.
Стали видеть вещи устойчивые по Эвклиду: кратчайшая линия меж двумя точками — это прямая. Дом Степаниды Орловой — это есть ее собственность. И кто умер — того отпевают.
