смутившийся за него Витя Беляев принялись разглядывать пособия, начиная с витрины, осененной большой римской цифрой один.
— Одно я могу, как свидетель, опровергнуть тотчас же, — улыбаясь, сказал Илья Николаевич, — сколько я тут ни был, всякий раз встречал кого-либо из вас, охотно бравшегося объяснить, показать, даже вынуть из-под стекла… Да могу и второе также опровергнуть, но пусть мои друзья посмотрят.
Семен Иванович глядел и ничего не видел, глаза его налились кровью. Он боялся, что инспектор выдаст его и тогда — что же будет! Ведь почти и не был он на хорах, по правде, и не видел того, что наставлено тут. Хоть бы разглядеть, увидеть промашку какую-нибудь, а мысли разбегаются. Действительно, стыд получился.
Витя Беляев обнаружил неожиданную любознательность и толково разглядывал пособия. Они были расположены сперва — в порядке общего размещенья на стенах и в шкафах двухклассного народного училища: картины, карты, плоские рамки под стеклом с коллекциями бабочек, насекомых, образчиков почв в стеклянных трубках, микроскопические препараты растений; тетради гербариев, чучела птиц и зверей, глобусы. Дальше опять шли те же самые предметы, и Витя невольно воскликнул: «Что ж они повторяются- то?» Но Илья Николаевич, подойдя к нему, слегка приподнял за подбородок его голову, так, чтоб он посмотрел на надписи. Дальше размещение пособий было обозначено уже не в порядке их места в классах, а по каждому предмету: грамота и письмо; арифметика; начатки географии; знакомство с родной землей, ее растительным и животным миром; знакомство с минералами… Повторный показ, но под новой рубрикой, приблизил пособия к их использованию в классе, заложил их крепче в памяти.
— Есть пособия сложные, разборные, — так, некоторые нехитрые инструменты и приборы мы показываем в известные часы лично, разбираем и объясняем их в действии. Они лежат у нас на витринах, под стеклом, но, как вы сами видите, все сопровождено надписями и даже кратким изъясненьем назначенья.
Витя, старавшийся все доглядеть и понять сам, стал внимательней читать надписи и даже записную книжку вынул. Семен Иванович, оправившись от смущения, тоже уже смотрел, — и схватывал сразу, быстрее своего товарища. Они шли дальше и дальше. А Илья Николаевич, стоя в уголку возле седовласого представителя военной гимназии, был понемножку посвящаем в закулисную сторону Выставки. С обидой и горечью, правда, не слишком прямо, а в косвенных выражениях, было ему сообщено и упорное сопротивление Министерства просвещения, в лице графа Дмитрия Толстого, всему тому, что предложил и провел военный министр, Дмитрий Милютин; и всякие интриги против генерала Исакова, а генерал Исаков — драгоценный человек, светлая голова в вопросах образования; и о том, сколько лично им, людям маленьким, пришлось тут вытерпеть колкостей от чиновников Толстого, на каждом шагу чинивших препятствия, — а вот теперь, когда выяснилось, какой успех имеют их показательные пособия и педагогические курсы, против которых министр просвещения целую войну вел, — кое-кто пустил отравленную стрелу в печать. Конечно, это аноним, анониму доверия не будет, но, как французы говорят, — calomniez, calomniez, ilenrestera toujours guelgue chose — клевещите, клевещите, всегда что-нибудь останется.
Говорившим хотелось добавить просьбу: не выскажется ли такое заинтересованное в учебных пособиях лицо, как уважаемый господин инспектор народных училищ, — в обратном, противоположном духе в печати, чтоб восторжествовала истина, но они застеснялись сказать об этом прямо.
Побыв еще час со своими спутниками на хорах и посмотрев почти все, что было выставлено, Ульянов в задумчивости спустился с ними в Манеж, а оттуда прошел через турникет на Выставку. Ему еще много надо было посмотреть по составленной им заранее программе, но он остановился, чтоб сказать напутственное слово Семену Ивановичу:
— Вы так хорошо говорили о диспропорциях в вагоне, Семен Иванович, — видно было, что у вас есть наблюдательность. А вот в истории со своими неизвестными соседями по кофейне вы почему-то своей наблюдательности не проявили. По всему видно было, что подсели они к вам неспроста, что-то от вас хотят, лично в чем-то заинтересованы, но говорят не прямым языком, а доводят вас до того, что им нужно, — окольно. В таких случаях надо иметь трезвое чувство действительности. Надо самому, своими глазами удостовериться, справедливо ли то, что вам внушают, к чему понукают вас… Выход в печать очень ответственное дело, оно не касается только пишущего, оно касается читающих. Запомните, запомните это для будущего!
— Я запомню, Илья Николаевич. Маху дал, сам теперь вижу, — огорченно ответил Новиков.
В эту ночь на 12 июля в Москве вспыхнул большой пожар. С первого дня боялись за Выставку и усилили там пожарную охрану, ослабив вниманье к самому городу. Вот почему, загоревшись на Пречистенке, в Зачатьевском переулке, огонь невозбранно перекинулся на другие дома, и вскоре 15 деревянных домов горели, как свечки, разнося в ночном воздухе черные хлопья и дым. Запылало и в Зачатьевском монастыре, огонь уничтожил несколько келий. Весь следующий день москвичи ходили смотреть обугленные остовы, погорельцы рылись в них, ища спасти хоть что-нибудь из своего скарба, озорники прикуривали от тлеющих угольков. Черным смрадом тянуло даже в кремлевских садах…
Илья Николаевич побывал почти по всех отделах, упаковал в ящики скупленные им наглядные учебные пособия и даже в один из свободных дней пошел по магазинам, чтоб запастись подарками для жены и детей. В сущности, для него, занятого на Выставке с утра до вечера, это был первый день в Москве, — на ее улицах, бульварах и площадях, в сутолоке ее магазинов. Впервые читал он и вывески, узнавая, чем и как живет Москва повседневная. Многое по сравнению с Симбирском было удивительно. Показывают аквариум со всевозможными рыбами, — это как будто хорошо, — а вот выставляется человек- монстр, обросший животной шерстью с подбородка до лодыжек, — это впору симбирской ярмарке. Объявление о том, что с осени открывается в Москве классическая гимназия Фишер для девочек, — тоже как будто хорошо, — и тут же приглашенье почтенной публики в зверинец Гейденрейха на «кормлении Змеи-удава», — стоит ли змея большой буквы?
Ему хотелось купить жене материю на платье, но он не знал, и справиться было не у кого, какая материя в моде и больше подходит. Было же этих материй без конца. В магазине Михайлова на Кузнецком мосту выставлены «брюссельские товары»; воротники, фантоны, барбы, кружева, ротонды, голландское полотно, марселин, флоранс, тарлатан, блонды, тафта, муслин де франс… А в пассаже Солодовникова еще того пестрей: мострин, бриллиантин, перкаль, бареж, виктория, хорвард, поплин, вержиния, дубль суа — последнее рубль шестьдесят копеек за аршин! Рубль шестьдесят копеек, когда грифельная доска в рамке всего три копейки и можно их купить каждому ученику на две школы за те же деньги, а на аршин ничего не сошьешь. Какая-то модница, следившая за ним в магазине, посоветовала Илье Николаевичу перейти улицу, — и там, у «Лютан и Сиже» купить настоящую английскую шерсть, — дешевле и лучше.
В конце концов, смертельно утомленный и нагруженный пакетами, он добрался до своего номера и хотел уже прилечь, как постучали нижегородцы, приглашая на свободный билет в «Народный театр». Этот любительский, из провинциальных актеров подобранный, в большом, на живую нитку построенном бараке размещенный театр под флагом «народного» сразу стал модной темой в Москве. Играли в нем свежо, смело, задорно, — провинциалы, как писалось в газетах, совершенно забили Малый театр. Но какой же это «народный»? — вопрошали журналисты. Цены — трехэтажные, а достать билета все равно нельзя, — достают через перекупщиков и по знакомству. Днем с огнем не сыщешь на его спектаклях не то что в поддевке кого-нибудь или платочке, а даже студентам он не по карману. Газеты требовали понизить цену, отделить часть мест для учащихся. Но пока что «Народный театр» был для народа запретным плодом. Илья Николаевич все же не пожалел, что пошел туда. Шла «Русалка» Даргомыжского, свежие молодые голоса пели прекрасно, для роли Мельника отыскался где-то, чуть ли не в Соловках, — необыкновенный, громогремящий бас. Если не в доступности его для народа, то в самом театре, в работе художников, в репертуаре, в характере постановок достигнуто было что-то воистину народное, мощное и опрокидывающее рутину императорских театров, — вот что влекло и влекло сюда публику.
Курсы в Манеже должны были закончиться 18 июля, после чего участникам предлагалась поездка в Троице-Сергиеву лавру. Последние лекции Евтушевского были посвящены урокам геометрии в народных школах. Он предлагал начать их практически, знакомством с классной комнатой, ее стенами — плоскостями, углами, понятием квадрата. Обязательно иметь деревянные кубики — пирамидки, ромбы, наглядно показать, что такое ребра, вершина, линия… И научить измерять собственную комнату. С художественной (как выразились газеты) простотой описал прибор «астролябию» и показал, как с его помощью можно измерить
