и вновь начинала давиться хохотом. Глядя на нее, Герберт неуверенно улыбнулся, а потом нахмурился.
– Да вы меня разыграли!
Элли икнула, вытерла глаза и снова прыснула. Вытянула трубочкой губы, стараясь придать лицу серьезное выражение.
– Ничего себе шутка, а? – протянула она.
Герберт с досадой пожал плечами.
– Совершенно дурацкая, – сказал он. – Гай, надеюсь, ты проводишь Элли до дома.
– Но…
– Элли, я спать хочу. Завтра позвоню.
Ни говоря больше ни слова, он заперся в ванной и стоял там, пока не услышал, как хлопнула дверь на улицу. Только тогда он включил воду и принялся медленно, тщательно чистить зубы. Думать о случившемся совершенно не хотелось. «Розыгрыш, – бормотал он, – как она хохотала, это розыгрыш. Нашли время». Спроси его кто-нибудь, в чем заключается соль шутки – Герберт не смог бы ответить.
Сквозь шум воды снова послышался скрип двери. Герберт завернул кран и прислушался. В квартире было тихо, но он вдруг понял, что ему страшно выйти из ванной – он боялся обнаружить, что Гай и Элли не ушли, а зачем-то ждут его. На лбу выступили капельки пота.
Глубоко вдохнув, Герберт резким толчком распахнул дверь и стремительно вылетел в комнату. «Я же сказал…» – начал было он и осекся. Присел на кровать, пытаясь успокоиться. Потом, стыдясь и посмеиваясь, заглянул на кухню. Вернулся, решительно улегся в кровать и уставился в потолок, стараясь не вспоминать кровавые лохмотья на груди Гая и умоляющие, полные ужаса глаза Элли.
Предутренняя тьма выцветала и серела, морось превратилась в туман, и углы домов выдвигались из него неожиданно, как носы гигантских кораблей. Элли шла куда глаза глядят, не разбирая дороги. Она была почти благодарна Герберту. Страх исчез, растворенный всепоглощающей усталостью. Элли вдруг подумалось, что ее мать ушла из дома в такую же ночь – растаяла в бесцветном тумане, чтобы возникнуть вновь в местах странных и волшебных. Элли замедлила шаг, любуясь струйками пара, поднимавшегося над сточной решеткой – казалось, над мостовой распускаются бледные эфемерные цветы. Неприкаянность и одиночество казались всего лишь тонкой пленкой, под которой плескалась надежда на освобождение. Элли совершенно некуда было идти, но почему-то сейчас это не пугало.
Совсем рядом кто-то хмыкнул иронично и одобрительно, и Элли подобралась, оглядываясь. «Анхельо?» – тихо окликнула она; прикрыла рот ладонью и испуганно округлила глаза, поняв, что голос прозвучал в ее голове. Топнула ногой, сердясь на свою слабость, и вдруг поймала себя на том, что улыбается. Старательно хмурясь, она тихо двинулась вверх по улице.
Откуда-то издали, из-за спины уже давно раздавались тяжелые шаги, но Элли только теперь обратила на них внимание: прохожий постепенно нагонял. Туман запах отсыревшим порохом, и Элли стало не по себе. Она обернулась, вытянула шею, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, и заспешила дальше, готовая сорваться на бег. Но как она ни торопилась, шаги за спиной не отставали – невидимый во мгле, кто-то упорно шел за ней.
Не выдержав молчаливого преследования, Элли побежала. Улочка становилась все круче, сжимаемая глухими стенами, – эхо мячиком отскакивало от них, и начинало казаться, что топот доносится со всех сторон. Из последних сил Элли рванулась вперед и застонала от отчаяния: улица обернулась тупиком; девушка едва успела выставить руки, чтобы не налететь на высокую кирпичную ограду.
Задыхаясь от ужаса, Элли развернулась, готовая встретить того, кто выйдет из тумана, лицом к лицу. Вжалась спиной в стену, судорожно ощупывая кирпичную кладку – найти хоть один зазор, один- единственный расшатанный обломок – но ограда, такая шершавая на вид, была монолитна. Шаги становились все ближе. Элли извернулась, и, не наклоняясь, не спуская глаз со сгущающейся в тумане тени, стянула с ноги кроссовок, на секунду горько пожалев о том, что не носит туфли на высоком, остром, твердом каблуке.
Тень приблизилась, обрела очертания. Элли ничуть не удивилась, узнав угловатый силуэт смотрителя музея. Он нашел ее в доме Герберта – и теперь настиг вновь, и нет спасения. Элли уже чувствовала отдающее металлом дыхание. Гай протянул руку; белесая губа приподнялась, обнажив зубы.
Элли завизжала и обрушила кроссовок на голову мертвеца, а потом – еще и еще. Уже не способная кричать и звать на помощь, она лишь сипло скрипела и лупила тесную темноту, заходясь от ужаса.
Глава 11
Доктор Анхельо Карререс сидел, откинувшись на спинку тяжелого резного кресла – глаза прикрыты, уголки рта опущены. Он был неподвижен, и могло показаться, что доктор дремлет, если бы его пальцы не поворачивали тускло отблескивающую монету, – одну из тех, которыми он иногда расплачивался вместо обычных денег без всякой видимой логики и смысла. Существа в лампе-колбе мягко мерцали, отражаясь вспышками в круглых стеклах очков. Карререс ждал.
Темноту за окном уже не нарушал ни один огонек, когда с тупиковой улицы, проходящей позади дома, донесся пронзительный крик. Карререс склонил голову набок, подался вперед, готовый вскочить, но звук не повторился. Доктор удовлетворенно кивнул, неторопливо выбил трубку и пошел в спальню.
Здесь до сих пор пахло пролитым вином. Карререс поставил перевернутый бокал, неторопливо расправил сбитую в жгут простынь. Вдруг вспомнилось, как однажды на бриг залетела колибри, случайно унесенная ураганом в открытое море. Одурело пометавшись по палубе, птица нырнула в открытый трюм – в тот угол, где во время шторма раскололся плохо закрепленный ящик, вывалив нелепые дикарские сокровища.
Первый солнечный луч скользил по бусам, – единственный яркий мазок в гнилом трюмном сумраке, – и колибри сразу метнулась к этому оазису красок среди дерева, смолы и пеньки. Карререс мог бы дотянуться и накрыть ее ладонью, если бы не цепь, прикрепленная к кандалам. Ему оставалось лишь смотреть, как крошечная птица бьется об разноцветное твердое стекло, раня хрупкий клюв. Карререс на секунду прикрыл глаза, а когда открыл вновь – рядом со скованными руками металась юркая корабельная крыса с пригоршней грязных перьев в зубах, и на палубе кричали про землю…
Заснуть сегодня не удастся. Стоило закрыть глаза, как в темноте вспыхивало изумрудное облачко в рубиновых брызгах. Карререс вытянул с полки первое издание «Романсеро», открыл. Фронтиспис пересекала полная скрытой обиды дарственная надпись, сделанная неверным пером слепца. Неудача, какая неудача! А ведь казалось, что судьба наконец повернулась лицом, когда доктора, в то время – известного в Париже специалиста по нервным болезням, позвали к прикованному к постели поэту. С тех пор, как лаборатория Карререса была погребена под развалинами Клоксвилльской тюрьмы, в душе доктора впервые шевельнулась надежда.
Между Каррересом и его пациентом быстро возникла симпатия, – два замкнутых и желчных человека, они легко понимали друг друга и старались не докучать. Быстро убедившись, что вылечить поэта невозможно, Карререс пытался хотя бы поддержать и развлечь его. Как жадно слушал Генрих рассказы о жарких островах! Он как губка впитывал истории и краски, и казалось, они прямо на глазах переплавляются в звонкие точные строчки. Это был шанс, и Карререс не мог им не воспользоваться.
Он рассказал Генриху старую индейскую историю об острове, где нет ни боли, ни печали. Сказку об источнике вечной молодости и бессмертия. О чудесах, случившихся с теми, кто достиг Бимини. Доктор осторожно, по капле добавлял к легенде крупицы правды, будто заполняя остов. История безумного капитана, нашедшего путь к острову, сплеталась с поисками многих и многих других. Сказка сгущалась, обретала плоть, и вот уже колибри металась по кораблю, неся надежду. Генрих кивал, захваченный, тусклые от боли глаза загорались, пальцы искали перо, – и Карререс умолкал. Поэту достаточно было колибри на бриге. Ему не нужно было знать о боли в отбитых об шпангоуты ребрах и зуде в разбитых кандалами запястьях, о бессильном гневе и мучительном любопытстве. Ему не нужно было знать, что случилось потом.
Карререс небрежно скользнул взглядом по давным-давно выученным наизусть строкам.
Он грустно усмехнулся и покачал головой. Такой строфы в поэме не было и не могло быть: старик Генрих умер, так и уверенный, что Бимини – всего лишь прекрасная старая легенда. В своем враче ему проще было увидеть коллегу, чем безумца.
