Рациональный до мозга костей, певец и жертва революций, измученный болью, ищущий примирения с богом, – поэт воспринимал рассказы Карререса как плод причудливой изощренной фантазии, утешительную метафору. Иногда Каррересу хотелось схватить Генриха за плечи и встряхнуть – ну же! Сам, дальше сам. Построй остров заново на узорном фундаменте слов. Создай настоящий Бимини… Карререс переставал понимать, кто здесь врач, а кто – пациент. Он был последней надеждой поэта, гниющего в матрасной могиле – но и поэт был последней надеждой доктора. Переписать историю рукой гения. Вернуть проклятые дары и забрать свое…
Карререс уже почти поверил, что это возможно, когда однажды увидел на прикроватном столике Генриха толстый фолиант. Поэт выглядел торжественным и возбужденным, но доктора кольнуло неприятное предчувствие. Он с трудом поддерживал разговор, то и дело посматривая на книгу и едва удерживая желание заглянуть в нее.
. – Почему вы так мало рассказывали об этом конкистадоре, де Леоне? – спросил наконец Генрих и похлопал по книге. – Какая фигура!
– Потому что он был напыщенным болваном! – взорвался Карререс. – Потому что он не понимал, куда лезет!
– Ну, ну, – усмехнулся поэт. – Зачем вы так горячитесь? Когда суровый воин начинает верить в сказку – одни называют его глупцом, но другие – всего лишь романтиком…Такая тяга к жизни заслуживает уважения. – Генрих помолчал, и по его лицу скользнула тень. – Мы все упокоимся там, на вашем Бимини… – мрачно сказал он. – Анхельо, друг мой, признайтесь: зачем вы рассказали мне эту прекрасную сказку?
– Я просто хотел развлечь вас, Генрих, – с досадой ответил доктор.
– О, вам это удалось, – усмехнулся старик. – Вы разбудили мое воображение. Я собираюсь написать поэму…
Карререс стал первым читателем рукописи – и не смог скрыть раздражение, разочарование, горькую досаду. Возможно, поэма была хороша, но доктору было не до литературных красот. Вместо того чтобы возродить Бимини, Гейне лишь констатировал его гибель. Последние строки звучали похоронным звоном. «Кто вошел туда – не выйдет…» Поэт, сам того не зная, вынес своему другу приговор. Тайны обернулись балаганом. Снова все пути были отрезаны, потаенные дороги – забыты, и Карререс надолго залег на дно.
Он захлопнул «Романсеро», потянулся и хмыкнул, заметив на полу зеленую пушистую резинку. Вспомнил, как стянул ее с волос Элли и небрежно отбросил в сторону. «Да понял я уже, давно понял» – с улыбкой пробормотал он в пустоту. Решив вернуться в Клоксвилль, он сам не знал, что собирается делать – восстанавливать лабораторию? Искать следы беглой команды Брида? И то, и другое было бы бессмысленным. Просто появилось однажды желание вернуться в ненавистный город, где когда-то рухнула надежда на спасение, – и за несколько лет стало невыносимым.
Карререс с трудом сдержал смех, когда, едва выйдя из поезда, наткнулся на Ти-Жака, выряженного в железнодорожную форму. Доктор предполагал, что пираты застрянут в Клоксвилле, но не ожидал найти их так скоро. Впрочем, это был всего лишь хороший знак, не больше: без своего капитана команда была беспомощна.
Коренастый усач, залегший на вокзальном газоне, заинтересовал доктора намного сильнее. Нехитрые расспросы помогли узнать имя этого эксцентрика. Вскоре Карререс навестил его аптеку – и почти не удивился, увидев за прилавком девушку с мучительно знакомыми чертами. Колибри снова носилась над палубой. Вымечтанная, невозможная земля вновь появилась на горизонте, и запах вина превращался в привкус забродившей падалицы и густой зелени волшебного острова, – еще немного, и, может быть, бриг с черными парусами вынырнет из тумана и бросит якорь в тихой бухте.
Карререс взглянул на часы. Четыре утра. Мертвое время. Безвременье, черная дыра в ткани бытия. Любой звук – слишком громок, любое движение – грубо, любой свет – неуместен. Один на один с темнотой. Один на один – с сомнениями, усталостью, застарелой болью, задушенным страхом. Время всматриваться расширенными зрачками в непроглядную бездну. Время, когда некуда и не к кому идти. Пауза в жизни, которую – хочешь, не хочешь, – а придется выдержать до конца.
Впрочем, даже провалы во времени можно коротать по-разному, и Карререс достаточно долго прожил в Клоксвилле, чтобы найти здесь свой способ. Накинув плащ, он вышел из дому. Уличные фонари погасли, над Клоксвиллем висел туман, припахивающий водорослями, и казалось, что мостовая вот-вот превратится в неподвижную ледяную воду. Карререс аккуратно придержал дверь, чтобы, не дай бог, не хлопнула, и поморщился, когда тишину нарушил проскрежетавший в замочной скважине ключ.
Идти было всего полквартала. Вскоре Карререс подошел ко зданию, такому же мертвому на вид, как и вся остальная улица. Дверь в полуподвал под неразличимой в темноте вывеской бесшумно раскрылась, обдав приглушенным светом и мягким теплом. Усыпанный опилками пол поглотил звук шагов. Лысый толстяк за барной стойкой, потревоженный сквозняком, медленно поднял руку в приветствии.
Здесь не принято было шуметь. Здесь вообще мало разговаривали, и тишину нарушал лишь блюзовый шепоток из скрытых за стойкой колонок. Несколько столиков были заняты – за ними дремали тени без пола и возраста, сгорбленные под тяжестью ночной тоски. Совсем недавно здесь над чашкой остывшего чая просиживала ночи напролет Пэт Кэрриган, слушая глухой прибой в себе и не находя ни смелости, чтобы поддаться ему, ни сил, чтобы перестать слышать. «В этом городе слишком многие боятся спать по ночам, – говорил хозяин «Четырех часов». – Я сам боюсь. Поэтому я закрываюсь только после рассвета. Если вдруг ночью поймешь, что прямо под твоей кроватью – бездна, пол покажется слишком тонким, и не к кому будет идти, – у меня открыто».
Карререс присел у стойки рядом с грузным работягой, подпершим голову над кружкой пива, и украдкой огляделся, будто ожидая увидеть призрак старой контрабандистки.
– Как всегда, доктор? – негромко спросил бармен. Карререс кивнул. Бармен налил в рюмку текилу, добавил куантро и поджег. Синее пламя расплескалось по краю стекла и поднялось над поверхностью правильным прозрачным конусом – лишь верхушка плавно колебалась на легком сквозняки. Закипел в ложке тростниковый сахар и закапал карими пузыристыми леденцами. Бармен погасил пламя, быстро провел кусочком льда по краю рюмки и подвинул Каррересу. Тот выпил горячую жидкость одним глотком и прикрыл глаза, ловя послевкусие.
– И чего только люди не придумают, – хмыкнул рабочий и шумно отхлебнул пива.
– Это еще что, – махнул рукой бармен, – китайцы настойки на змеях делают, и ничего. Прям в бутылку гада засунут, и рады.
– Так то китайцы… Они, может, и рыб в водку суют?
Бармен пожал плечами. Карререс поставил рюмку на стойку и медленно закурил, чуть повернув голову в сторону любителя пива.
– Я на экскаваторе работаю. Так вчера вход в катакомбы раскопали, а там – банка с рыбиной, – объяснил тот. – Инженер наш загорелся. Старинная, говорит. Сразу в музей потащил. Так я подумал: может, какой китаец заначку сделал на черный день, то-то смеху…
– Вряд ли, откуда у нас китайцы, – вяло ответил бармен и отвернулся к доктору. – Повторить?
Карререс покачал головой и выбил недокуренную трубку. Рабочий все бормотал: «вот смеху, а?», – но по его лицу заметно было, что смешного он здесь видит мало. «Где копали-то?» – тихо спросил Карререс. «Фабрика, фабрика на Пороховом», – ответил водитель, глядя сквозь доктора, и подвинул бармену опустевшую кружку.
Карререс уже вставал, когда дверь скрипнула, впустив с улицы клуб холодного, пахнущего болотом тумана, и в бар вошли двое. Хозяин прищурился, разглядывая в полутьме парочку, и озадаченно крякнул. Секунду он колебался; но потом, видимо, решил, что новые посетители вполне безобидны, несмотря на всю свою нелепость. Лицо бармена разгладилось, и на нем проступило сочувствие. Карререс едва не рассмеялся: все складывалось удивительно удачно. Он отодвинулся в тень, заново набил трубку и приготовился наблюдать.
– Сиди здесь, – донесся сердитый девичий шепот. Взъерошенный мужчина деревянной походкой приблизился к угловому столику и обрушился на стул. Девушка подошла к стойке. Она задирала голову, всем своим видом показывая: ничего нет странного в здоровенном мокром свитере, из-под которого торчат голые, покрытые мурашками ноги, и драных, заляпанных уличной грязью кроссовках. Она с вызовом поглядела на
