вывезено. Двор был выметен до последней соломинки. И маленькая бетономешалка тоже исчезла — наверно, проехала вчера нам навстречу, плывя в колонне белых пикапов с надписью «Мешулам и дочь с ограниченной ответственностью» в какое-нибудь другое место.
Похоже, Тирца созвала всех своих людей со всех зданий, которые она воздвигает, со всех транспортных развязок, которые строит, со всех мостов, которые она перебрасывает. За те часы, что я ездил в Тель-Авив и обратно, она стерла все следы и все свидетельства. Ни единой капли бетона, ни единой крупицы песка, сигаретного окурка, бутылочной пробки. Один только мусорный бак, сиротливо прислоненный к стене возле окна, — этот остался.
Послышалось знакомое тарахтенье. Появился наш тракторист, волоча за собой пустой мусорный прицеп. Он остановился, вышел, спустился во двор, выдернул железную трубу, которую Тирца забила в первый день возле лимона, и швырнул ее в прицеп.
Раздался резкий металлический лязг. Тракторист сказал: «Твой подрядчик-женщина ушел», забрался на свое сиденье и уехал.
Пошел я искать себе дом. Пришел к нему, как будто вернулся, а не пришел. Здравствуй, дом, сказал я, и дом ответил.
Я обновил свой дом и обновился сам, юбил и был юбимым, нарастил кожу для своей души, и крышу, и пол, и стены. Есть у меня теперь деревянная веранда, и душ снаружи, и время, и своя история, и простор, и мусорный ящик, чтобы услышать, как дождь будет колотить по жести близкой осенью, и пара глаз — прикрыть их козырьком ладони, и смотреть в небо, и ждать.
Две недели назад я получил первое письмо по своему новому адресу. Коричневый толстый конверт, посланный из Лейдена, что в Голландии. Та старая костлявая голландка, которая рисовала птиц в долине Хулы, послала мне фотокопии некоторых своих акварелей: «Птицы Святой земли» и «Перелетные птицы». «С благодарностью за прекрасную экскурсию», — написала она и вложила среди пеликанов и журавлей сюрприз — мой портрет, который она сделала незаметно для меня несколькими штрихами кисти. Вот он я: темная, плотная, небольшая птица, не кочую, а возвращаюсь, один, не присоединяюсь к стае.
«Надеюсь, что ты простишь мое нахальство», — извинилась она и добавила, что еще в юности, когда британцы правили Страной — «а ты, наверное, тогда еще не родился», — она уже интересовалась птицами и уже тогда приезжала вслед за ними на Святую землю. «И вот Вам еще четыре рисунка, из нескольких десятков, которые я тогда нарисовала, дорогой господин Мендельсон. Может быть, Вам будет интересно, потому что сегодня у вас уже не увидишь этих птиц и такие виды, а жаль».
Вот они: ястребы сгрудились над трупом коровы, скворцы клюют ее небесный глаз, щеглы ликуют на высоком сухом терновнике, и какой-то молодой парень сидит на станционной скамейке в ожидании поезда, а на коленях у него плетеная соломенная корзинка для голубей, с крышкой и ручкой.
Где они сегодня
Профессор Яков Мендельсон взял свой компьютер, свои записные книжки, свою сигнальную кнопку и свои книги, оставил свою квартиру в квартале Бейт а-Керем и переехал жить в дом Фридов в квартале Арнона. Вместе с поваром-румыном он ухаживает за Мешуламом, который перенес кровоизлияние в мозг и теперь лежит, наполовину парализованный.
Профессор Биньямин Мендельсон эмигрировал из Страны. Он живет в Лос-Алтос-Хиллз в Калифорнии, преподает и занимается научными исследованиями в соседнем Стэнфордском университете и очень редко бывает в Израиле.
Зоар Мендельсон поехала с ним туда и спустя год вернулась в Страну одна. Она открыла кафе в фешенебельном Рамат-а-Шароне, а при нем — процветающий магазин одежды больших размеров.
Лиора Мендельсон продолжает преуспевать в своем бизнесе.
Яир Мендельсон погиб в автомобильной катастрофе через два года после того, как построил свой новый дом. Он ехал из долины Хула, чтобы подхватить Тирцу на ее строительной площадке в Нижней Галилее. Грузовик с заснувшим водителем выехал на встречную полосу и столкнулся с «Бегемотом» лоб в лоб. Яир был тяжело ранен и умер неделю спустя.
Тирца Фрид, которая вернулась к Яиру через несколько месяцев после своего ухода, покинула дом, который построила ему, сразу же после его смерти. Они успели прожить там вместе «семнадцать месяцев любви и счастья и одну неделю ужаса» — так она сказала. Сейчас у нее «легкий роман», по ее определению, с капитаном авиакомпании «Эль-Аль», которого она встретила на одном из вечеров коллективного пения.
Иоав и Иорам Мендельсоны поступили на медицинский факультет Беершевского университета и учатся с неожиданным прилежанием. Они часто приезжают в дом, завещанный им Яиром. Приезжает туда и подруга Иоава, и все дети в деревне знают место, с которого можно увидеть, как они втроем принимают душ во дворе.
Последняя голубка Малыша больше не вылетает из голубятни. Доктор Лауфер держал ее там для размножения, а когда она умерла, сделал из нее чучело и поставил себе на стол. Оно исчезло во время переезда зоопарка из Тель-Авива в сафари в Рамат-Гане.
Сам доктор Лауфер скончался в глубокой старости в Рурской области в Германии, куда был приглашен для чтения цикла лекций и судейства на голубиных соревнованиях.
Мириам-голубятница отвергла нескольких ухажеров из кибуца и Пальмаха и по окончании Войны за независимость переехала в Иерусалим и работала там в Еврейском агентстве. Она не вышла замуж и не имела детей, но писала и иллюстрировала замечательные детские книжки, которые публиковались только на немецком. До последнего дня она не призналась в своем влечении и любви к доктору Лауферу — ни ему, ни другим. Она умерла летом тысяча девятьсот девяносто девятого года от рака легких.
Дядя и тетя Малыша пытались и дальше содержать голубятню Пальмаха, но не сумели справиться с выращиванием и тренировкой новых почтовых голубей. Когда я приехал в их кибуц в две тысячи втором году, от «голубьятни» Мириам уже не осталось ничего, кроме кучи досок, нескольких кормушек и ржавых сеток. Одна старая кибуцница, которая увидела, что я смотрю, и разглядываю, и делаю записи, подошла и рассказала мне, что когда-то здесь была голубятня почтовых голубей Пальмаха и в ней работал «один наш мальчик», который потом погиб во время Войны за независимость.
— Он был у нас приемный мальчик, со стороны, — сказала она. — Не особенно общался с другими детьми, но очень любил голубей.
— Как его звали? — спросил я.
— У него было какое-то прозвище — кажется, «Мальчик», или, может быть, «Малыш».
— Так Мальчик или Малыш?
— Какая теперь разница? Его уже нет, и похоронили его тоже в другом месте, мы-то, женщины, помним, мы помним многое, но кто может помнить всё? — И подняла извиняющийся взгляд: — Столько лет прошло с тех пор, и столько еще ребят погибло, когда уже это все кончится? И голуби тоже больше не прилетают.
Примечания
1
Пальмах (от «плугот махац» — ударные отряды,
