стоял сзади с ножом в руке. И вот бычок падает на землю от боли, мошонка жарится на сковороде с картошкой и чесноком, а его самого уже впрягают в плуг и заставляют выполнять работу всех кастрированных бычков — ходить по полю вперед и назад, не оглядываясь по сторонам. Когда твоя мошонка в чьей-то тарелке, Зейде, тебе уже нечего оглядываться по сторонам. Чтоб ты знал, Зейде, из-за тех тумаков, перепавших Одеду, Рабинович стал побаиваться самого себя, опасался, что натворит бед похуже, и решил взять помощницу. Люди вроде Битюга не осознают собственной силы, удар его лапы вгонит в гроб не то что ребенка — взрослого мужика. А после смерти Тони, чтоб мне не сойти с этого места, Зейде, Рабинович стал еще сильнее, чем был раньше. Так бывает со вдовцами, когда они попросту цветут в своем горе. Росло у нас одно особенное дерево, уж не помню, как оно называлось у гоев, мы же величали его: «дер блюмендикер альмен» Идиш ты хоть немножко понимаешь? Мама не научила тебя ни слову? Это немного странно, когда человек по имени Зейде не понимает идиш. Мейле… «Дер блюмендикер альмен» означает: «цветущий вдовец». Каждую зиму дерево замерзает под снегом и ломается. На вид может показаться, что оно погибло, но с наступлением весны прямо из его несчастного ствола прорастают новые листки и почки. Что я скажу тебе, Зейде? Иногда нет лучшего удобрения для хорошего урожая, чем горе. Были и такие, кто говорил, что так быть не должно и что человеку в скорби не пристало так хорошо выглядеть. Спроси меня, мой мальчик, что твой папа думает по этому поводу, и я отвечу, что, возможно, таким образом человек лечит свои раны. Порой бывает, что душа лечит тело, а иногда — наоборот, тело врачует душу. Посуди сам: если тело душе не поможет, то кто же ей поможет? Однажды ночью, около половины двенадцатого, когда я прятался в темноте и ждал, не покажется ли в оконном проеме хлева силуэт Юдит, вместо этого увидел Рабиновича, выходящего из дома. Я подумал, что он идет к ней, но тот подошел к телеге, что стояла во дворе, залез под нее, истошно завопил и приподнял чуть ли не на метр от земли. Даже не верится, сколько сил и ярости может вместиться в человеке, сколько боли и тоски способен вынести один мужчина. Как женщина на сносях, носит он их под сердцем, однако родить — не рожает, а лишь твердеет и тяжелеет изнутри. Я когда-то слышал про одну гойку, которая ходила беременной целых 34 года, да так и не родила. Иногда я и сам не верю во все эти сказки, но так мне рассказывал мой папа, царствие ему небесное, а историям, услышанным от отца, нужно верить всегда. Когда ей было семнадцать, ее изнасиловал один рабочий с лесопилки — схватил за руку и повалил на мешки с опилками. Когда же она, умыв заплаканное лицо, прибежала к отцу и все рассказала, тот, не долго думая, так влепил ей, что лишил одного глаза, а лицо ее распухло, как брюква. А молодчика этого братья той девушки подстерегли да и прошили вилами — всеми четырьмя зубьями между ребер. Спустя несколько недель она принялась раздаваться в боках, что твоя бочка. Отец ее знай радуется, свою выгоду ищет — хоть мужа и не привела, зато внука мужского полу родит, чтоб работал в хозяйстве так же основательно, как и его бедолага-папаша. Шло время, летели недели, подошел срок рожать, а она все носит и носит. Прошел год, за ним еще один, три, пять, а у женщины этой все тот же огромный животище да груди как арбузы. По утрам она блюет в ведро, как пьяница, а спину ей так ломит, что руками за поясницу держится. Людям было невдомек, что за хвороба одолела несчастную, думали сначала, что ее газы дуют, как телку от клевера. Уже хотели воткнуть ей дренажную трубку, вроде той, что ветеринар втыкает коровам, но это был совсем другой случай. Когда ей клали руку на живот, можно было почувствовать, как он там ножками толкает. Чего с ней только не пытались предпринять — и в церковь водили, и к колдунам, а потом привели повивалку, которая там руками щупала да поджигала пучки трав, пытаясь выкурить ребенка наружу. Даже к нашему раввину ее повели, да ты послушай-ка внимательно, что он им сказал: «Эту женщину нужно положить на стол и поставить, извиняюсь, между ног бутылку шнапса, потому что гой, даже совсем маленький, еще не родившийся, как только унюхает шнапс, где бы ни находился, полезет за бутылкой». Так прошли и десять лет, и двадцать, а она все оставалась беременной. Потом умер ее отец, за ним — мать, ей самой перевалило за шестьдесят, а ребенок, уже взрослый сорокалетний мужик, все в животе сидит. Ну что, Зейде, теперь-то ты понимаешь, почему я влюбился в твою мать?
— Нет, — ответил я, чувствуя, что начинаю злиться.
— Почему я в нее влюбился… — протянул с видимым удовольствием Яаков, орудуя, как вилкой, кусочком хлеба в руке. Затем, вглядевшись в черты моего лица, добавил: — Знаешь, Зейде, с этой стороны ты вроде похож на меня, с другой — немного смахиваешь на Сойхера, а вот так, в профиль, — на Рабиновича…
— Так почему же?
— Потому, что так было написано свыше, — торжественно произнес он, гордо расправляя свои покатыe плечи, переданные мне по наследству. Шейнфельд отвернулся, неожиданно смутившись, и загремел посудой. — Твоя судьба предначертана сверху, — продолжал он. — Иногда она набрасывается на тебя из-за угла или подкрадывается сзади, но бывает и так, что чья-то чужая судьба по ошибке стучится в твою дверь. В моем же печальном случае я сам на себя накликал беду, вроде тех, кто, прочитав про десять заповедей, тут же мозгуют, как бы согрешить, или тех, кто, купив аптечку первой помощи, непременно ломают палец. Ведь я должен был догадаться, что человек, который приносит в дом канареек, обязательно потеряет голову от любви! Твоя мама, к примеру, была уверена, что мальчик по имени Зейде никогда не умрет, а я тебя заверяю, что человеку с именем Яаков никогда не повезет в любви. Так было с первым Яаковом, праотцом нашим, не был исключением и Яаков Шейнфельд, пробовавший мыло, та же участь постигла и меня, твоего бедного отца, который раз в десять лет готовит праздничный ужин, чтобы ты-таки соизволил навестить его. Так уж все мы, Яаковы, осложняем себе жизнь любовью… — вздохнул он. — Яаков, праотец наш, даже сменил имя на Исраэль, правда, это помогло, как мертвому припарки. Имя сменить можно, а с собой-то что делать? Подчищай тарелку побыстрее, а то не получишь свой любимый яичный десерт. Ты, Зейде, знай одно — я не мог не влюбиться в Юдит, сам подумай — и солнце, и эта зеленая с золотом река, и ветер, играющий ее платьем… Воспоминание детства ожило на моих глазах, и меня понесло по течению, как бумажный кораблик. Разве может быть, что все это — случайное совпадение?!
Глава 8
В ту ночь, первую с приезда Юдит в деревню, Моше не смог сомкнуть глаз. Привычный к бессоннице, он механически, не вчитываясь, листал книгу и считал воображаемых гусей, перескакивающих один за другим через плетень Папиша-Деревенского. Затем, как обычно, ему вспомнилась Тоня.
— Не вернула ты мне косу, не успела. Будь она у меня, уж не дал бы тебе умереть…
Чувство отчаяния, слишком знакомое Рабиновичу в последнее время, мутное и холодное, как вода вади, вновь поднялось в нем.
Около полуночи со стороны хлева внезапно раздался истошный вой, вспоровший темноту и оборвавший мучительный танец братьев «Если бы», «Не будь» и «Кабы не» вокруг бессонной головы Рабиновича. Крик был настолько неожиданным, что Моше затруднился определить, был ли это женский плач, волчий вой или просто вопль коровы, увидевшей во сне улыбку Глобермана.
Завернувшись в простыню, он выбежал во двор, однако войти в хлев не посмел — нерешительно переминаясь с ноги на ногу, минуту-другую постоял у входа, а затем вернулся к себе. Лишь когда Наоми спросила: «Папа, почему ты весь трясешься?» — Моше почувствовал, как дрожит его тело.
— Кто это кричал? — не унималась дочь.
— Никто не кричал, ложись спать.
Лишь к утру затих в голове Рабиновича отголосок странного ночного крика. Утренний ветер, казалось, рассеял клубы боли, сгустившиеся над хлевом. На эвкалипте закаркали вороны, им вторили проснувшиеся деревенские петухи, и Моше услышал, как на кухне загремели кастрюли. Вернувшись с дойки, он увидел своих детей, сидевших за аккуратно накрытым столом, который Юдит предварительно натерла ароматной лимонной коркой. В тарелках красовались ломтики сыра, принесенные предупредительной Ализой Папиш, цель раннего визита которой можно было объяснить отчасти ее добрым сердцем, отчасти — жгучим желанием взглянуть хоть одним глазком на новую работницу Рабиновича прежде, чем ее увидят остальные соседки. Желто-белые дымящиеся озерца глазуний украшали ломтики свежей редиски, посыпанные крупной искристой солью, и маринованные маслины. Юдит успела протопить долго стоявшую без дела Тонину хлебную печь, густой, чуть горьковатый эвкалиптовый дым повалил в небо из закопченной трубы, как
