прежде, а новорожденная буханка хлеба горделиво возвышалась в самом центре стола.
— Так теперь ты ешь мамины маслины?! — с издевкой спросил сестру Одед. — Ее варенье ты есть не хотела.
— На себя посмотри — только унюхал, что Юдит тут наготовила, быстренько слез с дерева, — не осталась в долгу Наоми.
Позавтракав, дети отправились в школу, а Моше, прихватив молоток и моток стальной проволоки, направился в хлев, где, по просьбе Юдит, соорудил некое подобие ширмы. На вопрос, где бы раздобыть кольца для занавески, Моше не ответил ничего. Он вышел во двор, нагнулся и пошарил руками по траве, выискивая ржавые, искореженные гвозди. Тщательно вычистив и разогнув их, Рабинович вернулся в хлев и поинтересовался, сколько колец ей нужно.
На глазах у изумленной Юдит он согнул меж пальцев дюжину ровных круглых колечек и, ловко нанизав их на стальную проволоку, подвесил отрез материи. В маленьком закутке, отделенном от стоящих тут же коров, уже чувствовался тонкий и уютный аромат лимонов, пробивавшийся сквозь спертый запах навоза.
К полудню Наоми вернулась из школы с большой охапкой дикого клевера и пучком аистника. Она налила воды в жестянку и поставила букетик на ящик в хлеву, приладив к нему записочку: «Для Юдит».
— Что скажут в деревне? — недовольно проворчал Моше — Что я тебя в хлеву поселил?
— А что скажут в деревне, если я стану жить с тобой в одном доме? — парировала Юдит.
Наоми катала по столу хлебный шарик, а Одед прикипел к своему месту и слушал, не шелохнувшись. Рабинович промолчал и подумал, знает ли Юдит о том, что он слышал ее ночной крик.
— Ты уж сам с кем хочешь объясняйся, а я никому не обязана давать отчет. — Она закончила мыть посуду, двумя энергичными взмахами стряхнула капли с рук и и вытерла их о свой матерчатый фартук. Этим движением когда-то вытирали руки все женщины, но оно кануло в Лету вслед за матерчатыми фартуками. — Пойдем, кажешь мне, как отвязать корову от стойла.
Юдит вышла наружу, а Рабинович, направившись за ней, снова смущенно забубнил:
— Все равно ерунда какая-то получается…
Она резко остановилась, повернулась к нему лицом и неожиданно мягко сказала:
— Ты хороший человек, Рабинович, другому человеку я бы не доверяла, но жить я буду в хлеву.
Моше развязал мудреные узлы и освободил коров, похлопывая их по мослатым задам.
— Пошла, пошла, пошла!
Выгоняя коров во двор, в начинавшие сгущаться сумерки, он почему-то продолжал кричать на них, хотя животные весьма охотно покидали тесные стойла:
— Пошла, пошла, нэвэйлэ![61]
Юдит зашла за занавеску и резко, с металлическим стуком колец, задернула ее за собой. Рабинович с минуту постоял в нерешительности, потом вернулся в дом, лег на кровать и стал ждать.
Глава 9
Ривка Шейнфельд была, без сомнения, самой красивой из всех дочерей семьи Шварц, проживавшей в Зихрон-Яакове. У нее было множество поклонников не только из Зихрона и близлежащих поселений Галилеи, но и из далекой Иудейской долины, Хайфы и Тель-Авива. Мужчины шли в Зихрон-Яаков, как страждущие путники стекаются к оазису в пустыне. Среди них попадались и отчаянные сорвиголовы, и работящие крестьяне, молодые учителя и щеголеватые дети богачей.
Во ночам они жгли костры, жарили на них зерна, подобранные на гумне, пили вино, добытое не самым честным образом с винокурни, и производили жуткий шум игрой на разнообразных музыкальных инструментах.
Девушки тоже наведывались туда. Они встречали мужчин, возвращавшихся из Зихрона, разочарованных и уставших, столь податливых и беззащитных в этот предрассветный час. Люди поговаривали, что именно благодаря Ривке немало девушек нашли себе женихов. Каждый вечер отец запирал ее в комнате, а сам поднимался на крышу и занимал стратегическую позицию, наполовину скрытый шумной листвой высокой пальмы, вооружившись при этом глиняным кувшином с ледяной водой и старой двустволкой, заряженной солью. Ривка наблюдала за перемещениями поклонников под своим окном, и сердце ее наполнялось жалостью к ним, а заодно и к себе самой.
Однажды, направляясь по поручению матери к мяснику, в аллее тенистых пальм, носящих странное название «вашингтонские», она впервые увидела Яакова Шейнфельда. Он был молодым репатриантом, прибывшим в Израиль всего неделю назад и ни сном, ни духом не ведавшим о существовании самой красивой девушки на этой земле.
— Не повторяй моих ошибок и езжай жить в большой город, — взмолилась перед нею мать, когда Ривка объявила о своем намерении выйти за Яакова замуж и переехать с ним на новое место, называемое Кфар-Давид, — нет худшей участи для красивой женщины, чем жить в маленьком поселке.
По поводу этого утверждения я обратился за объяснениями к Папишу-Деревенскому, и он охотно объяснил мне, что каждый поселок или город могут вместить в себя только ограниченное количество красоты, определяемое его величиной и числом жителей. Иерусалим, к примеру, может вместить только с десяток красивых женщин, Москва — около семидесяти пяти, а такая деревня, как наша, — с трудом одну. Совсем как у животных: лошадь после укуса гадюки, может, и выживет, а вот собака — наверняка умрет.
Папиш-Деревенский был довольно желчным и сварливым стариком, как это нередко случается с людьми темпераментными и остроумными, задержавшимися на этом свете сверх всякой меры.
— Было бы намного лучше, — утверждал он, — если бы красота разделялась справедливо между всеми дочерьми Евы, но, к счастью, этого не происходит.
Ривка вышла замуж за Яакова и, уехав с ним в Кфар-Давид, уже через несколько дней убедилась в материнской правоте. Новое место и замужняя жизнь не принесли ей покоя. С появлением Ривки все мужское население деревни перестало спать по ночам, ибо сны о ней изводили куда больше любой бессонницы.
Ривка Шейнфельд, прекрасно сознававшая свою красоту, решила теперь во всем следовать советам своей матери и на улице старалась не показываться. Она с охотой выполняла самую грязную и тяжелую работу по хозяйству, не расчесывала волос, а когда была вынуждена появиться на людях, одевала мужнин рабочий комбинезон. Но все эти ухищрения не помогали, а напротив — подчеркивали ее прелесть, ибо, по словам Папиша-Деревенского, красоту невозможно утаить, в отличие от правды. Ее походка была походкой красавицы, осанка и поворот головы красноречиво свидетельствовали сами за себя, а серая грубая ткань комбинезона, что уродливо топорщилась меж ее лопаток, казалась местным мужчинам крыльями райской птицы.
Сама же Ривка всего этого не замечала. Когда же она увидела, как ее муж провожает взглядом незнакомую женщину, сидящую в телеге Рабиновича, она подумала, что, как видно, перестаралась в попытках обезобразить себя.
Тонкими штрихами, полунамеками вырисовывался в ее сознании грядущий поворот событий, карандашными линиями соединяя разрозненные точки в единый рисунок. Утонувшая Тоня, альбинос и его
