уперся, что сам нарисует свой экслибрис.
Он рассказал мне, что его отец погрузился в чтение с раннего детства и книги разрушили вначале его глаза, потом его отношения с женой и, в конце концов, — его позвоночник. «Мой отец, — сказал он с гордостью, — приехал из Харькова в Нью-Йорк, когда ему было пять лет, и самоучкой овладел английским языком».
В шесть лет Мордехай Элиягу Абрамсон спросил у прохожих, где находится публичная библиотека. Он вошел и бесстрашно спросил у библиотекаря первую книгу на самой нижней полке. Вернув ее назавтра, он попросил следующую по порядку, потом третью, и четвертую, пока не прочел полку по всей ее длине. Книги в библиотеке были расставлены по алфавиту, и к тому времени, когда библиотекарь заметил этот странный способ чтения, мальчик уже прочел «Норвежские диалекты» Аасена, «Двенадцать лет на плоскогорьях Эфиопии» Аббади и значительную часть скучнейшей 180-томной серии Аббота «Ролло». С тех пор библиотекарь взял его под свое покровительство и научил быть более разборчивым. «Если бы каждый юноша подружился с библиотекарем, с учителем природоведения, а также с высокой и снисходительной женщиной, мир выглядел бы совершенно иначе», — закончил Ихиель.
Свою библиотеку судья собирал прилежно и изобретательно. Он помогал еврейским иммигрантам в обмен на привезенные ими книги, покупал, менял, находил и воровал. А когда умер, оставил сыну то самое завещание — перевезти его библиотеку в Страну Израиля. Ихиель купил зеленый «додж», погрузил его вместе с книгами на корабль, «взошел в Страну» и начал свой путь унижений и мук. Он разочаровался в Еврейском университете, который проявил интерес лишь к малой части его коллекции, вышел, стукнув дверью, из нескольких городских библиотек и был изгнан из Дгании и Тель- Иосефа, когда товарищи по кибуцу обнаружили у него «вредный буржуазный материал». Какое-то время он возлагал надежды на жителей Ришон ле-Циона, пока не открыл, что они заинтересованы не столько в его книгах, сколько в его грузовике, и, в конце концов, обтрепанный и раздраженный, добрался до нашего поселка. Под давлением Бринкера поселковое руководство согласилось принять все его книжное собрание и предоставить ему жилье и постоянную работу в качестве библиотекаря, но поставило условием продать несколько редких книг, чтобы окупить строительство и содержание библиотеки. Ихиель был вынужден согласиться, и отправленное им в Англию письмо стремглав привело в Страну посланца в облике усатой монашенки, оказавшейся в действительности переодетым тайным агентом оксфордской Бодлеанской библиотеки. Этот человек купил у Ихиеля за огромные деньги рамбамовскую «Мишне Тора», напечатанную в 1550 году в Венеции, «Сефер Тора Ор» Баал Шем Това, «Эсперанса де Исраэль» Менаше бен Исраэля, изданную в 1650 году в Амстердаме, напечатанную в Сончино «Сефер а-Икарим» Иосефа Альбо, еще одного дальнего дяди моего отца, если верить его рассказам, а также «Путешествие по Иудее, Самарии, Галилее и Ливану» некоего исследователя, именовавшего себя кардиналом Бодуэном из Авиньона, — книгу, которая представляла собой не столько древнюю, сколько исключительно ценную находку, сохранившейся между страницами странной, тонкой закладкой из мягкой, блестящей кожи.
После того как сделка была подписана и пять редчайших книг отплыли в Англию, спрятанные в корсете под черным одеянием оксфордского агента, Ихиель постарался как можно шире разрекламировать факт их продажи и получил большое удовольствие, увидев, как были потрясены важные шишки из Национальной библиотеки в Иерусалиме, которые поспешили немедленно заявиться в поселок на специально нанятом такси и завопили о «корыстолюбии» и «передаче в чужие руки неприкосновенного достояния национальной культуры».
— Вы могли получить их даром, — сказал Ихиель профессору Генриху Райс-Леви, «главному протестующему», низкорослому бледному человечку, который прыгал вокруг него, как обезумевший кузнечик, раздувал ноздри и требовал, чтобы Ихиель пустил его в библиотеку. Тремя годами раньше именно этот человек проглядел список книг Мордехая Элиягу Абрамсона, сморщил те же самые ноздри и изрек, что он не видит смысла в приобретении этого собрания.
«Если не считать нескольких впечатляющих экземпляров, коллекция вашего отца представляет собой попросту образчик тех ложных представлений, которые богатство может породить в душе талантливого дилетанта», — сказал профессор пристыженному сыну, а когда тот возразил на обидные слова, позвонил в маленький колокольчик того рода, которым берлинские дети зовут гувернантку в грозовые ночи, и велел указать гостю на дверь. Как бы то ни было, я помню, что это определение — «талантливый дилетант», — которое Ихиель выплевывал каждый раз, когда рассказывал мне эту историю, произвело на меня большое впечатление, потому что Ихиель как-то по-особому кривил лицо, произнося его. Лишь по прошествии лет на меня снизошло, что это не похвала, а порицание. Но тогда я был уже достаточно взрослым и понимал, что и сам — не более чем талантливый дилетант, и я не сержусь на то, что ты тоже заметила это и даже употребила те же самые слова по поводу описания Александрии в рассказе о Зоге и Антоне. Но если бы Мордехай Элиягу Абрамсон не был талантливым дилетантом, Еврейский университет поспешил бы заполучить его книги, и тогда Ихиель не добрался бы до нашего поселка, и я бы не познакомился с ним, не нашел себе убежища в его библиотеке и не стал, в свою очередь, талантливым дилетантом. Вот так тонет корабль в проливе Ла-Манш от крика чайки возле мыса Доброй Надежды, и вот так повернулась моя жизнь, и вот я пред тобой — дилетант. Умелый охотник. Изготовитель деликатесов. Талантливый человек. В любви, во воспоминании, в обмане и в раскаянии.
ГЛАВА 23
В самом конце коридора, за последней дверью, в комнате, что была комнатой Биньямина, в кровати, что была его кроватью, лежит спящая Лея. Время от времени я прохожу мимо этой закрытой двери и тогда невольно понижаю голос и ступаю тихо и осторожно, как говорят и ступают, проходя возле колыбели младенца и памятника погибшему. Но нет такой силы, которая могла бы потревожить Лею в преисподней ее беспробудной дремоты, и комната, как нехотя объясняет Яков, закрыта лишь потому, что ее сон мешает спокойствию бодрствующих.
— Да ты зайди. Зайди, погляди на нее, — сказал он, заметив, что я каждый раз в смятении приостанавливаюсь перед ее дверью. — Вы ведь когда-то были друзьями, правда? А вдруг тебе удастся ее разбудить.
Когда Михаэлю было два года, он вошел в комнату матери и спросил Якова:
— Кто это?
— Лея, — ответил брат.
Его ответ, самый точный и жестокий из возможных, совершенно удовлетворил ребенка, и следующих полтора года он больше не просил объяснений. Только говорил иногда: «Я иду спать к Лее» — шел в ее комнату, забирался в ее кровать, прижимался к ее спине, клал щеку на ее плечо и засыпал.
«Я ненавижу, когда он так делает, — писал мне Яков. — Я ненавижу, когда он вообще приближается к ней».
Лишь в три с половиною года Михаэль спросил, где его мать.
Они сидели за обедом, и не успел еще Яков открыть рот, как Роми ответила:
— Лея твоя мама, Михаэль, и моя тоже. — Яков впал в бешенство, и тогда Роми холодно добавила: — Ты мог бы подумать об этом раньше, прежде чем сказал ему: «Это Лея», и до того, как взял ее силой.
Яков в ярости хлестнул ее по лицу. Роми побагровела и медленно произнесла:
— Ты берегись. Я тоже — татар. — И хотя имитация была идеально точной, на этот раз она не шутила.
Через неделю после приезда я набрался духу и вошел.
Лея возвышалась под одеялом, точно большой, накрытый саваном мешок, окруженный дрожащими в воздухе частичками муки и пыли, выцветшими плакатами и афишами с изображениями актрис и мотоциклов и парой армейских брюк, когда-то постиранных ею для Биньямина, да так и оставшихся невостребованными. В комнате стоял резкий запах собачьей конуры. Она, естественно, не так уж часто мылась. Яков рассказывал, что как-то раз он подстерег ее, когда она нащупывала себе дорогу во время очередной каждодневной вылазки в туалет, набросился, порвал на ней рубашку, затолкал в душевую и встал рядом, как был, в одежде, под струи хлещущей воды. Он скреб ее яростно и гневно, едва не сдирая кожу, а она, положив мокрую голову ему на плечо, покорно позволяла чужим рукам намыливать и вытирать ее тело, полоскать и сушить ее волосы. В прежние времена ее кожа и волосы, намокнув, издавали волнующий запах дождя — запах, который так возбуждал моего брата, что кровь отливала от его сердца и оно наполнялось взамен любовью. «Но сейчас, — сказал он, — она воняет, как старая швабра».
Душный сумрак безмолвствовал в комнате. Я слегка приподнял одеяло и посмотрел на спящее лицо. Мумия моей любви, застывшая в янтаре своей скорби. Раньше у Леи была огромная коса — такой длины и толщины, каких я никогда не видел, ни до, ни после. Потом она отрезала эту свою косу, но со временем волосы снова отрасли, и вот сейчас они лежали рядом с ней в кровати, точно нечто живущее отдельно, само по себе. Долгие прикосновения темноты сделали ее кожу пористой и мучнистой, щеки отекли в неподвижном воздухе.
«Светлый Таммуз… — Я ищу, куда бы бежать от своей тоски. — Светлый Таммуз, вот, он умер, Таммуз…» В первый раз я увидел это лицо в оконной рамке проезжавшей автомашины. Мне было тогда двенадцать лет, и я вызвался каждое утро развозить покупателям хлеб. Коляска патриарха тащилась по песку, маленькие копытца осла то утопали в нем, то выныривали снова, мой нос был погружен в страницы «Записок Пиквикского клуба», и все мое тело сотрясалось от смеха, вызванного словечками Сэма Уэллера. И вдруг впереди появился шикарный
