перемолотой муки выбеливали лица актеров и зрителей добела, но вопреки всему этому люди продолжали стекаться в немое кино. Самым постоянным и самым восторженным среди них был еврейский юноша по имени Элиягу Саломо, один из молодых парней монастирской общины. Он был неисправимо любопытен, охоч до острых ощущений и новинок и, подобно всем прочим монастирцам, известен также как астроном, философ, лингвист и математик. Впрочем, главную известность ему принесло то, что он стал первым иерусалимцем, прокатившимся на автомашине.
Эта история требует некоторого разъяснения, ибо в городе, видавшем все виды смерти, глупости, чудес и боли, трудно кого-нибудь чем-нибудь удивить, — но первая машина даже ему оказалась в диковинку. Этот маленький, мощный «напьер», выгруженный с корабля у подножья Кармеля, помчался по просторам страны, ошеломляя глаза, нос и уши ее обитателей и открывая перед ними дикий и распутный мир внутреннего сгорания. Его полированная обшивка красного дерева, сердцебиения, раздававшиеся из его корпуса, отсутствие раздражающих мелочей, вроде ворчливых кучеров, путающейся упряжи и грезящих наяву лошадей, очаровали всех, кто его видел. В один прекрасный летний день маленькая машина прибыла в Иерусалим и воскурила городу незнакомый фимиам из бензина и каучука, кожи и разогретого металла. Водитель, высокий усатый американец лет пятидесяти, щеголявший кавалерийской шинелью, гигантскими зубами и фуражкой с козырьком, припарковал свой механический экипаж возле Шхемских ворот, неподалеку от той самой мельницы. Он снял пылезащитные очки и шоферские перчатки и, бесстрашно смешавшись с собравшейся толпой, стал пожимать всем руки и представляться: «Мистер энд миссис Чарльз Глидден оф Бостон». Мисисс Чарльз Глидден, рыжеволосая и улыбчивая, вызвала еще большее потрясение. Она тоже пожимала руки и тоже была обута в сапожки для верховой езды. Ее веснушки и глаза сверкали, шелковый платок на шее развевался на ветру, а твидовые брюки убедительно демонстрировали ошеломленной толпе, что ее ноги сходятся друг с другом. Вплоть до этого судьбоносного дня главы религиозных общин во всех поколениях успешно внушали каждому мужчине в городе, что только его жена — та единственная в мире женщина, чьи ноги сходятся вместе, дабы эти мужчины не вожделели того же места скрещенья ног у других женщин. С этой целью они изобретали всяческие обманы, пугали жуткими угрозами и заставляли женщин шить платья, непроницаемые для света и правды. И вот явились американец, его жена, ее брюки и их автомобиль и перевернули весь порядок вещей с ног на голову.
Элиягу Саломо был в ту пору мальчишкой лет десяти, но уже достаточно смышленым, чтобы сожалеть о том, что миссис Глидден появилась в городе раньше, чем он стал мужчиной. В ту ночь он не мог заснуть и после полуночи выскользнул из дома и вернулся к Шхемским воротам. Толпа уже рассеялась, и только несколько зевак стояли в отдалении, да двое охранников, нанятых американским консулом, крутились возле машины. Под мглистым покровом третьей ночной стражи мальчик пробрался в багажник автомобиля и закрыл над собой его крышку.
Наутро, когда супруги Глидден выехали, чтобы окунуться в Иордане, они услышали сдавленный кашель из неположенного места машины. Остановившись, они обнаружили в багажнике мальчика — одурманенного выхлопными газами и умирающего от восторга и духоты. Они тотчас вытащили его на свежий воздух, накормили и напоили и к вечеру вернули в Иерусалим — сидящим в уютном брючном углублении миссис Глидден. здоровым и невредимым, по уши влюбленным и бегло говорящим по-английски.
Он не уснул и в эту ночь и на следующее утро поспешил к Шхемским воротам, но увидел, что супружеская чета исчезла. Только следы шин в пыли да тонкий запах духов и гари — вот и все, что они оставили за собой. Элиягу никогда больше не видел ни «напьера», ни миссис Глидден, кроме как в своих снах. Со временем сны, как это им свойственно, распались на тоску, воспоминания и надежды, и Элиягу Саломо опять погрузился в учебу, наблюдения и размышления, а с тех пор, как появился упомянутый Сальваторе Бенинтенди из Александрии, — еще и в немые фильмы. Он быстро подружился с киномехаником, научился у него итальянскому и стал бескорыстно, не требуя платы, помогать ему в работе. Он подметал с полу плевки и мучную пыль, продавал билеты и крутил фильмы. Эта дружба подняла не одну пару бровей в монастирской общине, поскольку Сальваторе Бенинтенди был подозреваем в любви к мужчинам, и подозрения эти, как и все прочие подозрения, рождавшиеся в Иерусалиме с незапамятных времен, были совершенно справедливы. Кто-то будто бы даже слышал, как Бенинтенди сказал: «Мне плевать, обо мне говорят, пока это говорят за моей спиной» — и засмеялся высоким тонким голосом. Но Элиягу это не беспокоило, потому что он знал, что если его друг — гомосексуал, то платонического толка, то есть из тех, кому представляется равно отвратительным телесное прикосновение любого рода — к женщинам ли, к мужчинам или к животным.
Подобно большинству монастирцев, Элиягу Саломо был наделен умелыми руками и со временем усовершенствовал чудовищный механизм деревянных колес, шатунов и ремней, который присоединял кинопроектор к мельничному жернову. Этот передаточный механизм не имел ни переходной муфты, ни маховика, и поэтому случалось, что сильные порывы ветра весьма ускоряли сюжеты любовных фильмов, в то время как смешные фильмы навлекали на город тучи и дождь. И это, разумеется, тоже приводило верующих в ярость.
Элиягу видел каждый фильм по многу раз и вскоре научился расшифровывать движения губ немых актеров. Он схватывал их так быстро и точно, что ухитрялся произносить слова совершенно синхронно с изображением. Даже в самые сильные бури, когда актеры начинали бегать по экрану, «точно кукарачи, на которых плеснули чернилами для переписки священных текстов», по выражению Саломо Саломо, отца Элиягу, — даже тогда он не отставал от них и в ходе этой имитации движений их губ и выражений лиц незаметно для себн приобрел идеальное американское произношение.
Несколькими годами позже, когда в Иерусалим прибыл первый говорящий фильм, зрители разразились криками и причитаниями, потребовали заткнуть киномашине рот и разрыдались все до единого, потому что синхронность Элиягу Саломо была лучше, а голос — драматичней и приятней, чем у говорящих актеров. Но сам Элиягу к тому времени был уже мертв. Об этом пойдет теперь рассказ, и здесь начнутся детали.
Монастирцы торговали тканями, маслом, ракией и соленой рыбой и молились в синагоге, которая была единственным деревянным строением в Иерусалиме. Они происходили от евреев-романиотов — сильной и древней породы, которая пришла в Македонию еще во времена римлян. Тысячу лет спустя с ними смешались рыжеволосые евреи, изгнанные из Венгрии, и с тех пор у них всегда рождались светловолосые дочери, наделенные замечательным чувством юмора. Лишь немногие из испанских изгнанников, прибывших в Монастир сто лет спустя, осмеливались жениться на этих девушках, поскольку они были одарены острыми языками и ослепительной красотой и не походили на тех глупых томных газелей, которым сплетали венки поэты далекой Севильи. Но немногие отважившиеся не раскаивались. Этот брак порождал на свет детей, слух о которых расходился по всему Средиземноморью.
Элиягу был очень похож на своего отца Саломо Саломо, потому что у монастирцев свойства отца передавались только старшему сыну, «первому от силы его», тогда как остальные дети телом и душой походили на матерей. Еще и сегодня в Иерусалиме можно услышать выражение: «Похожи, как монастирец и его первенец». И действительно, все их старшие сыновья отличались ненасытной любознательностью, страдали бездонной меланхолией, изучали астрономию, чтобы познать загадки бесконечности, и были одарены совершенным ночным зрением. Это последнее свойство развилось у них за долгие годы наблюдения за звездами и передавалось от отца к сыну не только путем тренировки, но уже и по наследству. В сущности, все монастирские первенцы походили на того, кто считался основателем их общины, — на великого теоретика бесконечности Иссахара Модрухая Монастирского, благословенна память его, и выглядели, как живые памятники ему или как плоды попыток его воскрешения.
Иссахар Модрухай Монастирский жил в шестнадцатом веке. Он знал все звезды на небосводе, и их пути были понятны ему, как линии собственной ладони. В детстве он изобрел формулу для суммирования бесконечного числового ряда за многие годы до того, как ее приписали Фридриху Гауссу, но ему было так скучно проверять свою формулу, что он отложил это дело в долгий ящик и тем самым упустил возможность стяжать мировую славу самому себе и своему родному городу. Все преклонялись перед ним и чтили его память, но даже его ума не хватило, чтобы разрешить великий спор, который расколол еврейскую общину Монастира, а именно — спор о правильном пути все к той же вожделенной бесконечности. «Микроисты» утверждали, что этот правильный путь состоит в абсолютном уменьшении, тогда как «макроисты» предпочитали путь увеличения. Позволительно заметить, что это было продолжением давней минойской дискуссии о бесконечности космоса противу бесконечности точки, отголоски которой все еще слышатся в современных спорах о возникновении Вселенной.
И вот, даже среди монастирцев, известных своим острым умом, Элиягу Саломо почитался гением. В четырехлетнем возрасте он уже способен был решить в уме любую предлагавшуюся ему арифметическую задачу, в девять лет умел объяснить, почему желток и белок не смешиваются внутри яйца друг с другом, в четырнадцать мог прочитать на память законы Кеплера и Баума и периодические таблицы Менделеева и Бранда, а в семнадцать начал лысеть от
