народ-то уже разошелся! Разыгрался силушкой богатырской — а давай, мол, и ментовскую машину перевернем? И ее тоже окружили. Водитель, что в ней сидел, газ дал — но поздно уже, «волгу» на руках подняли, и колеса в воздухе крутятся. Правда, нашлись более трезвые головы — уговорили отпустить. Как колеса земли коснулись, машина и унеслась. А тот, что с мегафоном, за ней вприпрыжку побежал под общее улюлюканье. Ну и братва тоже по домам пошла — развлеклись, размялись, дальше скучно стало. А автобус-то был выделен избирательной комиссии! Дело «политикой» запахло. И оргвыводами соответствующими. Но самые активные участники «беспорядков» вовремя это сообразили и пустили слух, что если последуют репрессии, весь студгородок на выборы не пойдет. И постарались, чтобы через общажных стукачей, которых у нас наперечет знали, эта информация дошла до начальства. Дело и замяли — ведь за такую неявку избирателей и институтское, и районное руководство само со своих мест полетело бы.
В общем, случаи-то комические, но вот думается, что и на этих примерах можно кое-что очень важное отметить. Хотя бы то, что где-нибудь лет на 10–15 пораньше подобные истории были бы просто невозможны. Тогда по самой своей психологии вряд ли кто-то осмелился бы на подобные шуточки. И уж конечно же, одним отчислением «зачинщиков» дело бы не ограничилось, не говоря уж о возможности на тормозах спустить.
Что касается какого-то 'молодежного протеста', то мы, помнится, пытались фрондировать в рамках комсомольской организации, играть в самостоятельность вместо формального выполнения вышестоящих директив. И, наверное, точно так же, как в других вузах, осмеивали окружающий бардак в кулуарных разговорах, издевались над партийными вождями и установками. О какой-либо поддержке диссидентов у нас тогда и мысли не возникало, но часто дискутировался вопрос — если они действительно сплошь клевещут и лгут, как это комментировала советская печать, то почему же их работы не опубликуют открыто? Уж, наверное, мол, наши люди не такие дураки, чтобы правду от клеветы не отличить. Политическая литература антисоветского толка к нам не попадала никогда, но запрещенными художественными произведениями, периодически появлявшимися в общежитии, зачитывались, взапой. Образовывались очереди, вплоть до того, что кому-то заветные ксерокопии доставались на ночь — хочешь прочитать, так читай вместо сна, иначе дальше уйдут.
Выпускались у нас самиздатовские сборники, но опять же не политические, а художественные. А главным способом самовыражения стал тогда наш студенческий театр. И он же явился для моих однокашников первой «политической» школой. Хотя на самом-то деле, там никакой политики и близко не лежало, но мы занимались «правдоискательством» на доступном нам уровне, и естественно, не удовлетворялись предписанными для самодеятельности идеологизированными рамками. Искали что-то свое, живое, для души — по поводу чего и шла постоянная грызня с институтской партийной цензурой, рубившей на корню все, что считала 'слишком смелым'. После тех или иных наших постановок прокатывались кампании микрорепрессий с выговорами, разносами и запретами. А невозможность добиться справедливости на более высоких уровнях — уровнях комсомольских и партийных райкомов и горкомов, учила нас обобщать свой скромный опыт на более широкие жизненные категории и по-новому воспринимать коммунистическую систему в целом.
Впрочем, и этот пример я привел не в качестве единичного или уникального. Как раз в 70-х приобрело очень широкий размах движение студенческих театров, клубов, всевозможных «юморин», капустников и т. п. Ведь при полной невозможности публикаций в печати самодеятельная сцена была одним из немногих способов донести свои мысли и творческие находки до более-менее широкого круга людей. И все известные мне коллективы прошли через точно такие же проблемы. Потому что те театры, которые уступали идеологическим требованиям руководства и ограничивались рамками официозных «агиток», быстро распадались, не представляя интереса ни для зрителей, ни для самих участников. Те же, которые цеплялись за право самим выражать свои мысли, касаться животрепещущих нравственных и моральных проблем, часто завоевывали широкую популярность, но неизбежно вступали в конфликты с цензурой и терпели гонения на местном уровне.
Ну а в 80-х я попал в совершенно другую среду, армейскую. И могу засвидетельствовать, что и здесь общие настроения отнюдь не соответствовали передовицам «Правды» или 'Красной Звезды'. Разумеется, почти все офицеры были партийными — это считалось необходимым условием продвижения по службе. Однако и отбор в партию шел куда менее строгий, чем среди интеллигенции. Да его, собственно, и не было, отбора, для вступления оказывалось достаточно заявления и отсутствия служебных взысканий. И даже заявление писалось вовсе не по внутреннему порыву — немного присмотревшись, не пьет ли человек горькую и не залетает ли слишком круто по «аморалке», подходил секретарь партбюро и говорил: 'Пора тебе вступать. Дело, конечно, добровольное, но сам понимаешь…'
Конечно, на собраниях все дисциплинированно голосовали «за». В том случае, если не удавалось с этих собраний улизнуть. Конечно, передирали друг у друга конспекты «классиков» и просиживали штаны на обязательных лекциях и семинарах «политмарксоса». Хотя в мое время даже начальники в разговорах с подчиненными не стеснялись открыто плеваться и признавать это пустой тратой времени. Настоящих ортодоксов на всю часть было человека два-три, да и то из старших возрастов, постепенно увольнявшихся в запас. А в основной массе офицерства и к руководству страны, и к коммунистической политике преобладало столь же скептическое отношение, как в средних интеллигентских кругах. Точно так же хаяли в курилках дефициты и хозяйственные прорехи, травили анекдоты про Леонида Ильича, ехидничали над сомнительными сообщениями прессы, рассуждали о разнице жизни 'у них' и 'у нас'… И, пожалуй, в военной среде такое отношение к советской системе оказывалось даже более трезвым и последовательным, чем среди сотрудников какого-нибудь НИИ. Потому что в массе интеллигенции еще жили искренние убеждения насчет непогрешимости основ коммунизма, на авторитеты Маркса и Ленина вполне серьезно опирались в частных политических спорах. А у кадровых офицеров усиленный «политмарксос» еще с училища вырабатывал стойкое отвращение к марксизму, и обосновывать его положениями какие-то собственные рассуждения и выводы просто считалось дурным тоном.
А за нашим поколением шли следующие. И когда, сохранив связи с родным институтом, я общался с новыми студентами, то видел, что для них уже и мы выглядели жуткими ретроградами. И для них наша 'комсомольская фронда' выглядела смешной и наивной. Они гораздо вольнее и самостоятельнее судили обо многих вещах, были заведомо свободны от штампов и комплексов мышления, которые нам удавалось преодолевать лишь постепенно, а порой и болезненно… Словом, под влиянием всех сложившихся вместе факторов менялась сама атмосфера в стране. Менялась неотвратимо и однозначно, несмотря на смены «потеплений» и «похолоданий», «ослаблений» и «закручивания» гаек. В 60-х становилось возможно то, что было немыслимо в 50-х. То, что казалось в 60-х 'слишком смелым', становилось обыденным в 70-х. А то, на что никто бы не решился в 70-х, выглядело нормально и естественно в 80-х. Вот эти изменения в конечном итоге и определили судьбу всего коммунистического эксперимента в России.
34. Непосильные перегрузки
Не только на историю СССР, но и на всю мировую историю второй половины XX в. наложило свой мощный отпечаток 'противостояние двух систем'. Написано об этом предостаточно, а по мере 'раскрытия тайн' появляются все новые сенсации. Поэтому отдельно данного вопроса можно было бы и не касаться. Но традиционно сложившиеся подходы к нему все же требуют некоторых уточнений.
Ведь если разобраться, то речь шла вовсе не о борьбе идеологических систем. Как раз до идеологии и внутренней политики коммунизма Западу никогда не было особого дела — точно так же, как до идеологии нацизма, пока его агрессия не обрушилась на страны демократического альянса. Западные государства вполне мирились с существованием коммунизма в 20-х, когда СССР держался в относительной самоизоляции, а на международной арене и рынках выступал на вторых ролях, распродавая по дешевке свое сырье и ценности своих музеев. Ничего они не имели против коммунистического режима и в 1941-45 гг., когда он требовался в качестве союзника — и даже щедро прикармливали его, отдавая в распоряжение целые страны и народы. В 1944 г. американцы начали было наводить мосты и с Мао Цзэдуном, поскольку тоже искали союзников против японцев, а Чан Кайши казался им недостаточно «демократичным», и на него
