возможность образоваться и наладить разветвленные структуры. Мелким группам и партиям, поминутно возникающим, делящимся и исчезающим, оставалась лишь роль «дрожжей» в активизации политических процессов. А массовой народной стихии нужен был лидер — общеизвестный, вокруг которого можно было бы сплотиться, как вокруг видного отовсюду знамени. И в качестве такового волна народного протеста подняла Ельцина.
Стихия его вознесла помимо его собственной воли, да пожалуй, сперва и вопреки его желанию, потому что он еще сам не осознал ее силы и не верил возможность победы. Это уже позже, почувствовав мощную опору в народе, он стал входить в роль лидера сознательно, целенаправленно, и все более решительно, осваиваясь с ней и приучаясь пользоваться ее уникальными возможностями. Но ему уже ничего другого и не оставалось, так как пути назад были отрезаны. Ведь политические процессы носили еще обратимый характер или казались обратимыми, и Ельцин не мог не понимать, что в случае реставрации прежних порядков его неизбежно уничтожат. Так что волей-неволей оставалось идти до конца.
А его взлет продолжался. Продолжался в русле общих закономерных процессов. По отлаженным десятилетиями коммунистическим канонам, любые реформы должны были проводиться сверху вниз, с общесоюзного уровня — на республиканский, с республиканского — на областной и так далее, чтобы нижестоящее руководство копировало заданные образцы. Но в конце 80-х обстановка менялась стремительно, уже не по десятилетиям, а по годам и месяцам, и в каждый следующий момент времени среднее общественное сознание оказывалось более радикальным, чем прежде. И поскольку реконструкция власти, начатая Горбачевым, шла по такой же схеме, то выборы в республиканские органы происходили после союзных. Когда избиратели были настроены уже намного более решительно и раскрепощенно, чем во время предыдущей кампании. И Съезд Народных Депутатов СССР, казавшийся в 1989 г. непривычно смелым, выглядел консервативным болотом по сравнению со Съездом Народных Депутатов РСФСР, созванным год спустя. И после трех голосований, с перевесом в 5 голосов, Ельцин из неформального 'лидера толпы' превратился в республиканского руководителя, облеченного официальным статусом председателя Верховного Совета России.
В некоторых интеллектуальных и бывших диссидентских кругах можно и сейчас встретить мнение, что доживи до коренных перемен А. Д. Сахаров, его фигура в роли общенационального лидера избавила бы Россию от многих бед и потрясений. Но и этот вопрос лежит в чисто гипотетической области насколько известно, Сахаров к официальным постам никогда не стремился, прекрасно понимая, что его натура несовместима с неизбежной в таких случаях политической «грязью». Да и возглавить практическую борьбу, как это сделал Ельцин, он вряд ли был способен по складу характера — а следовательно, не подошел бы народным массам. Впрочем, и сам он, как уже отмечалось, избегал общения с толпой и не представлял себя в таком амплуа. Ну а ко всему прочему, сторонникам подобных теорий стоит напомнить, что честный и принципиальный идеалист во главе государства, увы, способен наломать куда больше дров и привести его к куда более страшной катастрофе, чем расчетливый прагматик. История знает немало таких примеров — в том числе и наша. Разве не честные идеалисты во имя своих абстрактных идеалов привели Россию к гибели после Февральской революции?
А с другой стороны, нужно учитывать и тот фактор, что стихийное выдвижение народом фигуры лидера — штука сама по себе небезопасная. Массовый энтузиазм редко бывает способен к объективным оценкам. Непредвзятая информация в таких случаях отсутствует, а предвзятая противной стороны, заведомо отвергается. На многое экзальтированный народ закрывает глаза. И в таких условиях, когда главными критериями служили только общая известность и оппозиционность коммунистической системе, стихийный выбор Ельцина оказался далеко не самым худшим. Например, намного более удачным, чем в Грузии, где такая же стихия вынесла наверх диссидента Гамсахурдиа — и посадила себе на шею диктатора.
Особенности антикоммунистической борьбы в России порождали и другие важные последствия. Так, все 'демократические реформы' Горбачева нацеливались главным образом на показуху перед Западом. Но и стихийное оппозиционное движение тоже в основной массе ориентировалось на Запад. Отдельные голоса о национальном своеобразии России и о специфике ее исторического пути, просто не имели шансов быть услышанными. Люди выросли на противопоставлении заграничного и собственного бытия, знали из фильмов и передач о заграничном уровне жизни и недосягаемых в собственной стране гражданских свободах — так казалось, чего желать лучшего и изобретать велосипед?
Впрочем, что уж там говорить о стихийных тенденциях, порождаемых эмоциями, если даже такая организация, как НТС, казалось бы, давно готовившая себя к 'национальной революции' и имевшая все возможности для серьезных теоретических проработок, оказалась в плену тех же самых теорий. Ее модели будущей России с 30-х годов успели в значительной мере трансформироваться. Если изначально они строились из предпосылок евразийства о собственных путях развития страны, то к 80-м эти модели тоже стали сводиться к демократии западного типа. Оставлялись некоторые специфические элементы, вроде развития религиозной культуры и земского самоуправления, но они уже носили второстепенный характер. И, пожалуй, такое изменение взглядов было обусловлено вполне объективными факторами. В предвоенный период демократические державы выглядели на политической арене достаточно жалко и беспомощно, а кроме них существовал широкий спектр других форм государственного устройства — ну а в двухполярном послевоенном мире ситуация стала совершенно иной.
И в итоге, большинством противников коммунизма в России западные формы демократии воспринимались как единственно возможная альтернатива тоталитаризму, западные оценки и суждения возводились в ранг неоспоримых истин, а сами западные державы считались естественным союзником в борьбе с правящим режимом. Чего на самом деле и в помине не было. Например, уже в 1991 г., после нескольких кровавых побоищ в СССР и прочих рецидивов реакции, проживающий в США правозащитник Орлов подал меморандум в Белый Дом и госдепартамент, доказывая, что ради торжества демократии надо поддержать Ельцина в его противостоянии с Горбачевым. Ответ он получил вежливый, но категоричный — мол, переориентировать свою политику с Горбачева на Ельцина Соединенные Штаты не предполагают. Так что в действительности ни о какой озабоченности 'правами человека' и помину не было. Западные политики убедились в сговорчивости и уступчивости Михаила Сергеевича, сочли его достаточно предсказуемым, и он их вполне устраивал для реализации их линии по ослаблению советского государства. И если в начале перестройки 'общественное мнение' еще по инерции времен противостояния выступало против нарушений этих самых 'прав человека', то теперь средства массовой информации успешно переориентировали свою общественность в другое русло, и она дружно шизела от «душки-Горби», а разгоны демонстраций, попытки закручивания гаек, жертвы Тбилиси, Риги и Вильнюса как-то никого уже и не волновали.
Но парадокс заключается в том, что и для стихийной оппозиции, сложившейся в условиях отождествления партии и государства, антикоммунистическая борьба не то что сознательно, а даже подсознательно понималась как антигосударственная. Борьба на разрушение не только правящей верхушки, но и всей государственной машины, которая и впрямь выглядела насквозь партийной, и поэтому деструктивные тенденции получали явный перевес над конструктивными. Однозначное «долой» адресовалось всему, что связывалось с институтами власти. И подкреплялось умозрительными заключениями, что 'хуже все равно ничего быть не может'… Забывая порой в накале страстей, что советское государство одновременно является и российским, и другого не будет и быть не может. Как и то, что на принципе 'хуже быть не может' уже обожглись в 1917-м. Так что можно сказать, России крупно повезло — повезло в том, что на этот раз она сумела вовремя остановиться. Но обе упомянутые тенденции, деструктивная и западническая, получившие широкое распространение в годы борьбы, оказали несомненное влияние и на дальнейший период нашей истории.
Но вообще-то, даже если учесть все особенности и тонкости, вскрыть и проследить причинно- следственные связи, то все равно попытки осмысления процессов 1988-91 гг. оказываются односторонними и не дают их исчерпывающего объяснения. Потому что на резких исторических поворотах всегда присутствует некое иррациональное начало. Кардинально и «вдруг» меняется само мышление, стереотипы поведения, системы ценностей. События перестают вписываться в рамки прежних закономерностей. Какие- то величины, казавшиеся незыблемыми, внезапно ломаются, а то, что было второстепенным, столь же внезапно выходит на первый план. Меняется сама атмосфера. И описать это явление на уровне логических построений вряд ли возможно вообще.
Пожалуй, стоит проиллюстрировать такие изменения менталитета несколькими примерами не «исторического», а «эпизодического» уровня — из тех фактов, что становились по тем временам вполне
