отрезанными от страны, сообщаясь с внешним миром только через Царскосельскую радиостанцию.
В этой обстановке 5. 11. 17 г. открылся Съезд Советов крестьянских депутатов — вот он-то мог бы претендовать на представительство большинства населения. А большевики на этом съезде были в явном меньшинстве — от них было около 20 % делегатов, от левых эсеров — около 50 %, от правых эсеров 25 %. Сунувшегося туда Ленина освистали, а эсера Чернова поначалу встретили овацией. Но… во время зашедшей в тупик работы съезда в Смольном начались секретные переговоры большевиков с левыми эсерами. Эсеры сперва требовали представительства во ВЦИК всех левых партий, городской думы, профсоюзов, земств, исключения из правительства Ленина и Троцкого, роспуска Военно-революционного комитета и других репрессивных организаций. Долго торговались — большевики умело играли и на стремлении к власти самих эсеров, и на запугивании угрозой «контрреволюции». Наконец, достигли соглашения: ряд правительственных портфелей уступается левым эсерам, во ВЦИК к 108 депутатам, избранным Съездом рабочих и крестьянских депутатов, вводятся еще 108 от Съезда крестьянских депутатов, 100 от армии и флота, 50 от профсоюзов. Дума и земства были отведены, Ленин, Троцкий и ВРК оставлены на своих местах. 16. 11. 17 г., день заключения этого союза, широко праздновался Петроградом как окончание гражданской войны и победа социализма. К большевистско-лево-эсеровской коалиции примкнули меньшевики-интернационалисты Мартова, группа 'Новая жизнь' Горького, анархисты, польские социалисты и ряд других левых течений.
Правда, и коммунисты своей выгоды не упустили, и поскольку при коалиционном правительстве ВЦИК приобретал таким образом роль многопартийного парламента, они под шумок этих баталий сумели протолкнуть на пост его председателя Свердлова — тогда еще недостаточно «засветившегося» и не вызывавшего особой аллергии у противников. Но тут же пустившего в ход свои организаторские таланты и кадровые методы, чтобы взять под контроль Советы точно так же, как перед этим было с самой большевистской партией.
Но наложились и другие факторы, мешающие коммунистам приступить к полномасштабной реализации своих задумок. Дорваться до власти им удалось только тогда, когда она совершенно ослабела, и все государство (не без их участия) было уже развалено и разрушено. Была разрушена и инерция подчинения, на которую они рассчитывали, сменившаяся всеобщей анархией. Пришли в негодность и инструменты власти, с помощью которых теоретически предполагалось воздействовать на страну. Единственной реальной опорой ленинцев были те вооруженные банды, на штыках которых они одержали победу, но эта развращенная и дикая вольница представляла немалую опасность и для новых властителей, поскольку была малоуправляемой, вошла во вкус вседозволенности и при первом же недовольстве могла свергнуть их самих. Осень 1917 — зима 1918 гг. принесли и такое явление как разруха — она стала следствием еще не гражданской войны, а общего развала, и Октябрьский переворот с первыми актами большевиков добили всю экономику. Система снабжения распалась. Транспорт захватили миллионы демобилизованных и дезертиров. Заводы останавливались, лишенные сырья и топлива, со сметенными революцией органами управления и сломавшейся системой хозяйственных связей.
Наконец, большевики получили и организованное сопротивление в лице Белой Гвардии. Ее истории я посвятил отдельную книгу, и здесь на данном вопросе можно было бы вообще не останавливаться, если бы не предвзятые и ошибочные взгляды, фактически уравнивающие «красных-белых», до сих пор продолжающие появляться в нашей литературе. О какой объективности может идти речь, если даже такой видный и, казалось бы, внимательный в своих оценках мыслитель, как В. Кожинов, приходит вдруг к выводу: 'Множество неоспоримых фактов убеждает, что гражданская война 1918–1922 годов шла не между сторонниками рухнувшей Империи и ее противниками, а между теми, кто пришел к власти в результате Февральского переворота и свергшими их в Октябре большевиками'.
И все это только из-за того, что белых их враги называли также и «кадетами». Пожалуй, в данном случае автор оказался в плену собственной абстрактной схемы, а такой подход, как известно, может давать довольно грубые ошибки.
Как быть, например, с такими фактами, и тоже «неоспоримыми», что сторонники «учредилок» сыграли в Белом Движении весьма скромную и мимолетную роль, а все главные лидеры этого движения — Корнилов, Деникин, Колчак, Врангель были ярыми противниками тех самых 'завоеваний революции', которые принес России Февраль. Но и реставраторами самодержавия они действительно не являлись. Просто такой подход к анализу ситуации оказывается заведомо ошибочным. И как ни парадоксально, но Белое Движение, весьма малочисленное, внутренне противоречивое и в значительной мере интеллигентское по составу, представляло собой явление не партийное или политическое, а сугубо национальное, русское. Оно объединило представителей самых различных взглядов, от демократов до черносотенцев, и от монархиста Врангеля до социалиста Савинкова лишь одной идеей, идеей российской государственности как таковой.
Объединило тех, в ком эта идея оказалась сильнее партийных установок и разногласий, и силы вобрало в себя самые разнородные. И часть офицерства (офицерства военного времени, т. е. на 80–85 % состоящего из той же интеллигенции, надевшей мундиры), и часть казачества, и часть крестьян, и рабочих (например, рабочих Ижевска и Воткинска, составлявших лучшие дивизии Колчака). Да вот только незначительную часть — и офицерства, и крестьян, и рабочих. Но лучшую. Ту, которая сохранила в себе устои патриотизма в революционном хаосе и пыталась отстоять право населения России быть «русскими», а не экспериментальным материалом коммунистов. И явление «белогвардейщины» было исконно русским, и лежало целиком в сфере духа, а не рациональных и материальных начал. С грубо материальной точки зрения сражаться и погибать белым было, собственно, и не за что — например, более 90 % офицеров- добровольцев не имели недвижимой собственности, ни родовой, ни приобретенной. Лишь 15 % их принадлежали к дворянству, да и то давно потерявшему к 1917 г. всякие реальные привилегии. И, тем не менее, они оставляли свои семьи — зачастую в нищете и опасности, — оставляли родные места, оставляли возможность устроиться при новых властях, как это успешно делали многие их коллеги и сослуживцы, и шли на лишения и смерть ради спасения России, ради сохранения высших духовных идеалов всего российского народа.
И когда 2,5 тысячи добровольцев выступали с Корниловым в Ледовой поход, в море революционного безумия и бесчисленных красных отрядов, то естественно, надежды на конечный успех у них были, но много ли шансов персонально у каждого было дожить до этого успеха? Нет. Они сознательно шли на подвиг самопожертвования, чтобы собственным примером 'будить Россию'. Как писал Деникин: 'Не стоит подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором все в области духа и творимого подвига. Пока есть жизнь, пока есть силы, не все потеряно. Увидят «светоч», слабо мерцающий, услышат голос, зовущий к борьбе — те, кто пока еще не проснулись'.
Стоит вспомнить и о том, что как раз белый лагерь стал средоточием духовности прежней России — в нем оказались и лучшие писатели, и цвет науки, и мыслители, и общественные деятели. Так что, на мой взгляд, для правильной оценки явления «белых» приложима другая теория Кожинова (см. напр. 'Победы и беды России', М., 2000) — о неразрывной триаде 'государство, интеллигенция, народ', которая составляла одну из важнейших особенностей развития нашей страны. И при крушении одной из составляющих государства, интеллигенция попыталась взять на себя функции его спасения и возрождения, что и составило главную суть Белого Движения.
Но вернемся к нашей теме и увидим, что и в этих непредусмотренных изначально условиях большевики начали реализовывать свои планы. Конечно, компетентности в делах государственного строительства у них было не больше, чем у министров Временного Правительства, зато были железная воля, упрямство, жестокость и беспринципность, позволяющие не считаться ни с чьими возражениями, ни с какими жертвами и ни с какими «побочными» последствиями своих действий.
Для создания новой ленинской антисистемы на месте российского государства требовалось в первую очередь доломать и подавить прежнюю духовность России, ее систему моральных и нравственных ценностей. И орудием этой дальнейшей ломки стала 'классовая теория', согласно которой все общество делилось на касты: высшую — пролетариат (еще раз подчеркнем — в ленинском понимании), низшую — крестьянство, призванную находиться в подчинении у пролетариата, и внекастовых неприкасаемых — «буржуев», к которым скопом относилось все образованное, интеллектуальное и мыслящее, или по крайней мере, способное мыслить независимо. Если до Октября разжигаемая классовая вражда уже прорывалась в стихийных хамских выходках и эксцессах, то теперь она начинает внедряться сверху, целенаправленно и настойчиво. Например, в работе 'Как организовать соревнование', Ленин фактически науськивает громил и
