Маша молча пошла за ним. На ходу Василь стукнул рукояткой пилы о притоптанный снег. Сталь многоголосо, протяжно запела. Он оглянулся на девушку; во взгляде её было веселое восхищение.
— Во имя создания новой, нужной человеку красоты не стоит жалеть даже и такую сосну. Она свой век отжили. Да она и не умрет, жизнь её будет продолжаться. — Василь закинул голову и восторженно крикнул: — Эх! Ну и выгнало же её, будто само солнце за ветки тянуло…
Он сбросил кожух, остался в телогрейке, подпоясанной широким офицерским ремнем. Взяв у Маши из рук топор, обошел сосну кругом.
— Куда же мы её пустим? На березняк?
— Много поломаем, Вася…
— Тогда давай на дорогу, хотя ветерок-то на березняк.
Маша сняла рукавицу и провела ладонью по шершавому стволу. Сейчас у нее уже не было того чувства, с которым она долго ходила вокруг этой сосны, долго любовалась ею и потом пожалела, оставила — пусть постоит ещё день-другой.
Василь поплевал на ладони, размахнулся и ударил топором по комлю, у самой земли. Лезвие вошло в дерево, сосна загудела, передавая мелодичный звон от комля к вершине.
Начали пилить. Василь сразу взял быстрый темп. Маша, не останавливаясь, предупредила:
— Потише, Вася, устанешь.
— Я? — И остановился. Маша рассмеялась.
— Моя Алеся даже уроки учит в определенном ритме… «Без ритма, говорит, труд не поэзия, а мука».
Стали пилить спокойно, ритмично. Но когда дошли до сердцевины, толщина сосны не давала пиле почти никакого разгона, и белая нитка разреза стала углубляться очень медленно, почти незаметно.
Маша чувствовала, что Василь начинает понемногу сдавать: дергает, чересчур прижимает пилу. Но она решила не останавливаться, пока он сам первый не предложит этого, А она может не отдыхая допилить до конца! Ею овладел веселый задор.
«Тяни, тяни, дружок. Это тебе не бумажки подписывать…»
Но вдруг она вспомнила о его ранениях и сразу же остановилась.
— Отдохнем, Вася.
— Ты-ты… д-думаешь, я… устал?
— Не храбрись, Вася… После твоих ран..
Горячая волна благодарности и ещё другого какого-то чувства, которому он и названия не мог подобрать, залила его сердце. Ему хотелось сказать ей в ответ что-нибудь такое же ласковое, но он не находил слов. Поэтому у него возникло немного странное желание: взять её руки и поцеловать. Вот эту покрасневшую, шершавую от работы руку, которой она оперлась о сосну. Он едва удержался, и только потому, что вспомнил: за ними следят любопытные глаза девчат. Нет, пускай это необычно, пускай покажется ей чудачеством, но он когда-нибудь все-таки расцелует её руки с такой же признательностью, с какой поцеловал руки санитарки Тани, вынесшей его, раненного, с поля боя.
— О чем ты задумался? — Маша смотрела на него и улыбалась, как будто читая его мысли.
— Да так… А где ваш председатель? Уехал?
— Максим? Не-ет… Третий день на пару с Мурашкой работает. Да так работает, что все диву даются… Вдвоем за добрую бригаду справляются. Всех нас на соревнование вызвал.
— То-то, я вижу, вы за три дня сделали больше, чем при Шаройке за месяц…
— Кто — мы? Не возводи напраслины на честных людей, Вася. Загони лучше топор, а то будет зажимать.
Он поднялся и забил лезвие топора в распил. Пила пошла легче. Струями полетели опилки, осыпая валенки. Минута—и сосна, заскрипев, качнулась, Они быстро выхватили пилу, отскочили назад и, стоя рядом, подняв головы, стали следить… Какое-то мгновение сосна стояла неподвижно, как бы в раздумье, куда ей лучше упасть, потом повернулась на пне и начала медленно клониться набок.
Маша глядела на её вершину и в последний раз пожалела красавицу: очень уж неохотно она падала. Но затем, как бы убедившись в неизбежности своей участи, сосна набрала скорость и со страшной силой ударилась ветвями о землю, о пни. Кверху взлетело облако снежной пыли, засыпало одежду, лицо, руки.
Маша засмеялась, Василь взглянул на нее и тоже улыбнулся.
— Ну, а теперь отпилим бревно, самое длинное, и сделаем из него какую-нибудь там капитальную балку, которая сто лет будет держать нашу станцию, А мы с тобой будем ходить и любоваться…
— Сто лет? — Маша опять засмеялась, но тут же спохватилась и оглянулась назад. Девушки толпой стояли у костра и наблюдали за ними.
Маше показалось, что они весело подмигивают ей.
— Ну, давай отпилим твое бревно.
Ваеиль наметил пилой длину, начал утаптывать снег.
— А ну, веселей, веселей! — Точно из-под земли вырос перед ними Максим. Он был в одной гимнастерке, без ремня, шапка залихватски сдвинута на затылок, на лоб свисали пряди потных волос.
— Что, коллега, соскучился по физическому труду? Да, брат… руки у тебя интеллигентские…
Василь поздоровался и ничего не ответил, однако подумал: «Неизвестно, кто из нас больше соскучился. Посмотрим, надолго ли хватит твоего запала», — и заговорил о другом:
— Ты что это бегаешь раздетый? Простынешь…
— Не волнуйся. Я человек закаленный. Учу, брат, людей работать. И своих, и твоих… Вчера мы с Мурашкой областной рекорд побили. Сегодня корреспондент из газеты был, снимал…
— А тебе очень хочется попасть в газету?
— А что ты думаешь? Одному тебе этого хочется? — Максим поплевал на ладони, ухватился за ручку пилы. — А ну, Маша, давай покажем, как мы работаем.
2
Девушки из Машиной бригады устроились у лесника Сувиги. Лесничиха, тетка Татьяна, шумная и добрая женщина, варила им обед, и они жили, не зная забот. Уговорили они Машу поселиться у лесника, чтоб ближе было ходить на работу. Но в первый же вечер, после тяжелого трудового дня на морозе, им вдруг захотелось сходить в ближнюю деревню в колхозный клуб — «поглядеть, как тут танцуют». Машу не очень-то тянуло идти за три километра, и танцевать она была не такая уж охотница, но отставать от молодежи было неудобно.
Однако в тот день Маша отказалась пойти на танцы. Она чувствовала себя усталой, и ей хотелось побыть одной, полежать в тепле, подумать. И в самом деле, сразу же, как только девчата ушли, она забралась на — теплую печь и вскоре уснула. И приснился ей странный сон: Василь её целовал. Она проснулась, испуганная и встревоженная, громко стучало сердце. Что за нелепый сон? Почему Василь? Почему она в последнее время о нем часто думает? Нет, нет, Василь просто добрый товарищ, с которым можно откровенно поговорить, посоветоваться. А она по-прежнему любит Максима. Пускай в последнее время они встречаются, как чужие, и говорят только о колхозных делах, о том, о чем и полагается разговаривать председателю и бригадиру, но ведь она видит, что ему стыдно своих поступков. Сколько уже времени, как он не наведывается вечерами в Добродеевку, не заходит к доктору. Ведь она все видит, все замечает. Да и не одна она: её подружки следят за каждым его шагом и обо всем ей рассказывают. Но почему она стала думать 6 нем так спокойно, рассудительно, как думают о том, что уже никогда не вернется?
Маша тяжело вздохнула.
Хозяйка топила печь, труба нагревалась, и становилось жарко. Пахло луком, длинными плетенками свисавшим с жердочки над печью, и сухой ромашкой, которой не было видно, но запах которой был довольно силен. Тускло горела лампа. За столом, стоя коленями на диване, внук лесника читал стихи: Смеются с солнцем вместе люди, А солнце — гость всегдашний их…
