Один еще не пожелтевший листок слетел с дуба. Сергей поймал его на лету, нежно стер ладонью дождевые капли и, закинув голову, поглядел на дуб. Ему каждый раз, когда он видел сломанную ветку, становилось жаль этого богатыря, как будто в том, что в дуб ударила молния, виноват он, Сергей. Но и расколотое, раненое дерево украшало усадьбу. Баранов предлагал его спилить, а Сергей воспротивился, сотрудники поддержали Сергея: к дубу привыкли и не представляли МТС без него.
По привычке иметь при себе гайки, шурупы, прокладки и другие мелкие детали, Сергей и дубовый листок машинально положил в карман.
В кузне при мастерской гулко стучал автоматический молот и гудел горн. Когда молот умолк, стало слышно, как на гидростанции шумит вода. Кроме этого шума и чуть слышного шелеста дождя о листья, нигде больше ни звука. Ни живой души — ни на усадьбе, ни на дороге, ведущей из МТС в деревню. Странное настроение овладело Сергеем: в душе росла радость, какая-то торжественность и в то же время, как это часто случается в такие хмурые осенние дни, зарождалась печаль. Радость от того, что дела идут хорошо, от удовлетворения своей работой и разговором с директором. Он не был честолюбив и не гнался за высокими должностями, но предложение Ращени сейчас, после постановления, пришлось ему по душе. А почему бы ему в самом деле не стать главным инженером, если, понятно, назначат? Он чувствует, что с его умением, опытом, знаниями он сможет работать в десять, двадцать раз лучше, чем работал «практик» Баранов. Сергей рассмеялся, вспомнив, как прокричал ему Баранов это слово «практик», показавшееся ему, должно быть, обидным.
Грусть рождали неосуществленные желания и мечты, мысли о Наталье Петровне и еще что-то неясное, быть может, этот мелкий и тоскливый дождь. Хотелось спрятаться от него, но не куда попало, не под любую крышу. Он представил ее светлую, чистую комнату с красивыми тюлевыми гардинами на окнах. И вот он уже там… Пускай на дворе дождь, пускай с клёна под ее окнами падают золотые листья и на кого-то другого, кому не выпало такое счастье, нагоняют грусть. А ему радостно, уютно, хорошо. Ничего ему больше не надо, только глядеть ей в лицо, в ее глаза, — лучше глаз на свете нет! — глядеть без конца, молча… Нет, взять её руку, нежно сжать всегда чуть холодные от спирта и эфира тонкие пальцы… Горячая волна счастья разливается в его груди, остро и гулко стучит сердце, волна докатывается до лица, горят щеки, уши. Он крепче сжимает ее руку, наклоняется и целует маленький кулачок. «Наташа! Милая, славная, родная! Я не могу так больше… Я люблю тебя! Люблю!.. И дочку твою люблю. Вы для меня самые близкие, самые дорогие… И ничто не может нам помешать! Наташа! Скажи одно только слово. Нет, лучше не говори… Не надо… Лучше помолчим… Позволь мне посидеть вот так возле тебя и поверить… поверить, что я всегда… всегда буду с тобой… И пусть себе идет дождь!»
То, что рисовало ему воображение, так завладело им, что несколько минут он, забыв обо всем окружающем, видел себя в комнате Натальи Петровны, разговаривал с нею.
На самом деле он подходил к деревне. Опомнился и вздохнул.
— Эх, Наташа, Наталья Петровна!
Эти мечты породили в нем желание поскорей увидеть её (он не видался с ней уже несколько дней), сказать ей несколько самых простых, будничных слов — хотя бы о погоде — и услышать её милый голос. Но он знал, что в такое время её не застать дома, она в амбулатории. И он не удержался, чтоб не зайти туда, когда проходил мимо. Он надеялся, что из-за непогоды там никого не будет (ведь рассказывала Наталья Петровна, что ей иной раз часами приходится поджидать больных), и тогда хоть отчасти воплотится его внезапно возникшая мечта: он посидит с ней вдвоём в комнате, где приятно пахнет лекарствами и свежей известкой.
Но, как назло, в просторной приемной сидело семь женщин. Он поздоровался кивком головы и скромно присел у самой двери, мысленно ругая себя — зачем он сюда пришел? Теперь и уйти сразу было неудобно, и ждать — чего, собственно, ждать? За дверью, ведущей в кабинет, слышался строгий голос Натальи Петровны: она отчитывала больного за нарушение режима.
Одна из женщин, его соседка и ровесница, насмешливо посмотрела на Сергея из-под надвинутого до самых бровей платка. Другая, постарше, сказала ему:
— Иди, Степанович, вперед, как выйдет Рыгор… Ты человек рабочий.
Сергей вскочил.
— Да нет, ничего. Я потом… Я только хотел от головы попросить. — И, чтоб показать, что у него в самом деле болит голова, он потер лоб. — Но это пустяки… Я потом. — И поспешно вышел.
В коридоре он услышал, как, засмеявшись, соседка сказала: — От головы! От сердца ему надо, а не от головы.
15
В школе работал один агрономический кружок Ольги Калиновны, не слишком многочисленный — девочки из шестого — восьмого классов. Девяти и десятиклассники в кружке не участвовали: их мечты были уже далеко — в институтах, и всякие кружки казались им детской забавой. Лемяшевич разгадал эти настроения и сразу же, с самого начала учебного года, решил добиваться, чтобы воспитательная работа стала интереснее и плодотворнее. На одно из заседаний педагогического совета он пригласил председателей сельсовета и колхоза, Полоза и Сергея Костянка. Мохнач не явился, хотя и обещал прийти.
Преподаватели охотно поддержали предложение о создании кружка, участники которого не только бы знакомились с устройством мотора, но и учились водить автомобиль, трактор, комбайн. Особенно обрадовались согласию Сергея Костянка руководить этим кружком.
Но когда Лемяшевич заговорил о драматическом, хоровом, литературном и других кружках, от его внимания не укрылось, как упал интерес многих из преподавателей, — кто отвернулся и стал шептаться с соседом, кто зевнул. Виктор Павлович иронически улыбался, а Ковальчуки испуганно переглянулись — только бы директор не вздумал их нагрузить! Лемяшевич решил сделать хитрый ход, чтобы расшевелить коллег, — взять на себя руководство драматическим кружком. Но его неожиданно предупредил Данила Платонович.
— А драматический дайте, — сказал он, — старому любителю.
— Кому? — не понял Лемяшевич.
— Как кому? Мне. Вспомню молодость. «Грозу» поставлю. И не будете в обиде. Даю слово. — Старик даже немного смутился и, обведя присутствующих взглядом, прибавил — «Гроза» — моя любимая вещь. Я в ней все мужские роли переиграл. Первой — Бориса Григорьевича, лет этак, пожалуй, пятьдесят пять назад, в учительской семинарии… Последней — Кулигина, перед войной… Тоже школьным коллективом ставили. Адам помнит, — кивнул он в сторону Бушилы.
Орешкин взглянул на старика иронически. Лемяшевич, конечно, вовсе не предполагал нагружать такой работой старейшего из преподавателей. И молодых довольно. Но теперь обрадовался — прекрасный пример для остальных.
— Решено, Данила Платонович! В помощники вам Бушилу… И будем соревноваться. Я возьму на себя колхозный драмкружок. Ну, а что касается хорового, то тут, я думаю, Виктору Павловичу и карты в руки. Ведь так?
— Мне? — удивленно спросил Орешкин, вытянув длинную шею и ткнув себя пальцем в грудь. Он деланно засмеялся. — Гм… Какой певец!
— Вы же сами хвалились своими музыкальными талантами.
— Да, — смутился он. — Но, Михаил Кириллович, моя загруженность. Поймите… У меня минуты свободной нет. И, наконец, я просто не могу… Я — завуч школы!
— Не можете? — переспросил Лемяшевич и подождал, не скажет ли еще чего Орешкин, но тот молчал и, должно быть нарочно, потирал ладонями щеки, лоб, чтобы прикрыть таким образом глаза. — Не можете? Ну что ж, не можете — не надо. Незаменимых у нас нет.
Орешкин сразу оживился и передернул плечом. Он рассчитывал, что его будут упрашивать, собирался, немного «поломавшись», набив себе цену, в конце концов согласиться быть музыкальным консультантом, при условии, что организатором будет кто-нибудь другой. Он не ожидал такого поворота и,
