кто ему не по душе, кто ему возражает. Для колхозов это, я считаю, неплохо, потому что большинство из них — беспокойные, смелые, дерзающие и решительные товарищи. Такие и нужны сейчас в колхозах! Но я боюсь другого… Я говорю об этом, пользуясь присутствием секретаря обкома. Я боюсь, как бы в районе на руководящих должностях не остались слишком уж спокойно ко всему относящиеся люди… Чиновники… Этакие Шаповаловы… Есть у нас такой инструктор, которого, я слышал, хотят назначить заведующим отделом. Я по опыту знаю, какая это сила — райпартактив. И ослаблять его…
— Не бойтесь, Павел Иванович, укрепим районные кадры, — заверил Малашенко, приветливо кивнув головой.
Бородка сидел мрачный, молчаливый, с усталым лицом, потухшим взглядом; он утром брился, но к вечеру подбородок его снова посинел.
Его отчасти успокоило и подбодрило то, что Волотовичу не хлопали. Правда, он кончил свое выступление без пафоса, простой фразой. Когда говорил, ему раза два крикнули из зала: «Неправда!», «О своей работе скажи!» Значит, есть люди, которые понимают его, Бородку. Однако во время перерыва он видел и слышал, как горячо делегаты обсуждают речь Волотовича. В прокуренном коридоре, возле буфета, на улице — везде собирались группами и спорили. Одни целиком поддерживали Волотовича, другие не все принимали в его выступлении и частично критиковали, третьи молчали, четвертые горячо защищали Бородку. Но таких было значительно меньше. И почти все, кто выступал после Волотовича, смело критиковали райком и первого секретаря. Просили слово даже те, кто раньше никогда на районных собраниях не поднимался на трибуну.
Малашенко, по приглашению Алены Семеновны, пошел ночевать к Бородке. Шли молча.
Артем Захарович глубоко, полной грудью вдыхал морозный воздух и смотрел на заснеженную улицу, покрытые инеем деревья, телефонные и телеграфные провода, обледеневшую колонку, возле которой катались на ногах мальчишки, точно видел все это впервые. Секретарь обкома с любопытством следил за ним тайком, представляя, что переживает сейчас «побитый». За время совместной работы он хорошо изучил характер Бородки, его самолюбие, гордость. Однажды он даже в шутку спросил: «Ты, Артем, не из шляхты ли, случайно?» Бородка рассердился тогда за неуместный вопрос.
Дома молчать было нельзя. Алена Семеновна сразу по виду мужа догадалась, что ему «всыпали». Она только взглядом спросила у Малашенко: «Крепко?» И, получив утвердительный ответ, в первый раз пожалела мужа, понимая, как ему сейчас тяжело.
Покуда она возилась на кухне, Бородка прошелся взад-вперед по комнате, остановился возле Малашенко, который просматривал свежие газеты, и спросил:
— Как тебе это нравится?
— Что? — поднял голову Малашенко, не сразу поняв, о чем он говорит, и думая, что это относится к чему-то в газете.
— Работа Волотовича.
— Какая работа?
— Его, с позволения сказать, «критика» и все, что им организовано.
— Что ж, критика как критика. Кое-что в ней субъективно…
— Все субъективно! Заушательство!.. Старые обиды… Мстит! И, заметь, это нездоровое явление — группировка, созданная с целью разгромить первого секретаря райкома…
Малашенко, пряча хитрую усмешку в глазах, прищурился.
— Ты кое-кого громил покрепче — и ничего, живы, здоровы, работают.
— Что ты равняешь? — Бородка бросил на стол газету и снова зашагал по комнате. — Я критикую, чтоб улучшить работу, а тут… Я тебе скажу… Если ты не дашь должного отпора, не поставишь на место этого старого демагога, который носится со своей мнимой принципиальностью… я вынужден буду ставить перед обкомом…
На лицо Малашенко словно упала тень.
— Ты что же… хочешь, чтоб я именем обкома оградил тебя от критики коммунистов?
— Это не критика.
— Нет, это критика! Критика настоящая, направленная на пользу дела, возможно, в большей степени, чем твои «разносы». В Волотовиче говорит боль коммуниста за положение в районе… А ты — «поставить на место»… Странно ты толкуешь партийную демократию.
— Ну, конечно, я позабыл… Вам лучше знать, — обиженно отвернулся Бородка.
Неожиданное «вы» и вообще весь тон Бородки неприятно поразили Малашенко. Если бы не хозяйка, которую он искренне уважал и не хотел обидеть, он, наверно, ушёл бы из этого дома.
Алёна Семёновна принесла закуски и, услышав, что между мужчинами идет серьёзный разговор, деликатно вышла опять — пускай договаривают.
— Да, — вздохнул Артем Захарович, — был Бородка первым в области… и стал Бородка…
Малашенко отодвинул газеты.
— Прости меня, но ты трус и паникёр! Покритиковали — и сразу раскис. Отвык ты от критики, вот что я тебе скажу!
Он сел за стол рядом с хозяином и положил себе на тарелку капусты.
— Ты признаешь только критику сверху! Тебя на бюро обкома не так крыли — и ты соглашался и благодарил. А тут заело: как посмели критиковать тебя, Бородку, первого секретаря! — Малашенко вдруг просто, по-дружески положил руку ему на плечо. — Нельзя так, Артём… Пойми. Не то время. Народ активизировался. Теперь лучше всего — признать свои ошибки. И не становиться на дыбы. Поддержат Волотовича, а не тебя. Так-то! — Он снял руку и весело позвал: — Алёна Семёновна! Ждем вашей команды. Без вас не можем начинать!
Малашенко в своей недолгой речи (делегаты ожидали, что секретарь обкома, как многие представители из центра, будет говорить часа два, а он занял только полчаса) поддержал Бородку. В его выступлении было немало дельных замечаний о работе райкома, но он дал понять, что обком рекомендует Бородку первым секретарем.
— Я, хорошо зная товарища Бородку, не сомневаюсь, что он сделает из вашей принципиальной критики на этой конференции правильные выводы, — сказал Малашенко делегатам, которым предстояло через час-два выбирать районный комитет.
Бородка, которого успокоила и подбодрила речь секретаря обкома, в заключительном слове действительно пообещал «сделать все выводы». Однако свой страх перед голосованием он обнаружил на совещании представителей делегаций, где предварительно обсуждали кандидатуры будущих членов райкома. Неожиданно Полоз, загремев костылями, предложил включить в список Лемяшевича.
Внешнее спокойствие изменило Бородке, он подскочил к самому краю сцены, наклонился над Полозом, сидевшим в первом ряду.
— Вместо кого? — Он протянул руку со списком и потряс им над головой у Полоза. — Нет, вы скажите — кого вычеркнуть? Кого? Нам нужно сорок пять, и у нас есть сорок пять. Кого вычеркнуть?
— Никого не нужно вычеркивать. Голосование покажет. Я предлагаю своего кандидата — Лемяшевича и, если надо, докажу, что он достоин.
— Не разводите вы анархии со своим Лемяшевичем!
— А вы поставьте на голосование! — спокойно и твердо требовал Полоз.
Его смелость и уверенность — на это до сих пор ещё никто не решался — и испугали и возмутили Бородку. Он начинал терять самообладание. Опасаясь, что Бородка наделает глупостей, и понимая его страх перед лишним человеком в списке, Малашенко пришел ему на помощь.
— Погодите. Товарищ Полоз должен понять… От вас — Волотович и ещё два человека из МТС. Лемяшевич безусловно достоин быть членом райкома, но нельзя же, товарищи, чтобы половина состава райкома была из Криниц.
Довод был убедительный, его сразу все поддержали.
— Из нашего колхоза нет ни одного.
— У нас никого из сельсовета, и мы молчим.
Полоз, обведя всех хитрым взглядом, снял свое предложение.
