Иногда докладчик вслух каялся: мол, и у нас бывают ошибки: еще не завезли столбов, снабженцы просрочили…
– Просрачили… – поправлял голос из народа.
В те годы, когда Ткачук служил дежурным по сельсовету, приходилось ему отсиживать на собраниях, для присутствия и количества. За исключением, если Ульяна-председательша наказывала: выйди, вуйко Тодор! И он терпеливо ждал на ступеньках, пока кончат балабонить, чтоб после прибрать помещение и расставить стулья в надлежащем порядке. Выпирали Ткачука на крыльцо, когда решался вопрос для узкого актива, не для его беспартийных ушей. Зато на прочих говорильнях он забирался в дальний угол, урывками, сквозь дрему, слышал выступления, но чаще клевал отяжелелой за день головой.
А на собраниях не уставали распинаться, что скоро-скоро будут фонари на улицах, лампочки будут свисать с поперечины, жизнь станет другого колеру, столько ждали – еще подождем! И так уже свыклись с этим долбежом, что если бы докладчик по нечаянности пропустил страницу, не вспомнил про электрику, то странно было бы слушать и даже тревожно от непонимания.
Назавтра, конечно, от ворот к воротам полетели бы заполошные слухи и все село на завалинках извелось бы догадками: ох неспроста вчера промолчали насчет лампочки…
И может, от зряшных пересудов раскачались бы на письмо, особо те, кто на железке служат, они смелей и в грамоте ловчее. Накатали бы в газету или повыше кому, в том виде, что двадцать лет ждем, тихо ждем, не жалуемся. И еще ждать согласны, лишь бы обещали. Но в этот раз, почему-то не услышали, как жить будем при фонарях. А многие открыто думают, что нашу энергию спер к себе колхоз «Шлях до коммунизму», их председатель мастак по части зажулить, думает за своих людей. А мы, как примаки, воду в рот набрали, ходим по улицам без света, хотя от района стоим в пяти километрах по спидометру.
Так и сказать в цидульке: мы не жалуемся, не из таких. Между прочим, всегда голосуем за, но кому положено, чтоб обратили сюда внимание: живем в темноте, как тараканы. Никакой видимости. Хоть глаза клади в карман. Одно спасение – луной пользуемся. Свет у ней бесплатный. Но сидит луна высоко, в наших порядках не разбирается, сегодня вышла, а завтра настроения нет… Это дело? Ведь мы по космосу давно всех переплюнули, теперь пора по фонарям заплевать!
Но если подчиниться правде, то рассуждения насчет письма – чистая фантазия, голый ноль в практике, – не было такого случая, чтоб начальство обмишурилось, не козырнуло скорым электричеством, в том плане, что старается для народных масс. Начальство не тютя, с радостью отбарабанит, какие блага покатятся по проводам да сколько веселья получит каждая душа, когда протянут под крышу живой ток.
– Телевизор смотреть будете заместо кино!
Дремливое собрание пропускало эти посулы поверх ушей, но иногда кто-то с задних скамей бросал вслух:
– Манька ноги расставит – ото тебе телевизор!
И сразу спадала сонливость, оживали хаханьки и всякие суждения.
– А у ей телевизор на ремонте…
– Ничего, потерпишь. Абы антенна стояла!
– Да на его дышле воду возить можно!
– Тфуй, скаженные! Одно паскудство в голове!
Так шутковали до правленческих ворот, «до брамы» – говорят здесь, и без долгих прощаний расходились, исчезали во тьме проулков. В ночной тиши слышно было, как возле плетня шуршала струя, скребла по проволоке собачья цепь и дворняга кротким визгом встречала позднего хозяина.
А когда зрелая луна отбеливала дорогу и освещала каждый камень, где он занимает место на земле, когда виден насквозь простор плоской толоки и скаты крыш светлы, будто навощены, и всякий листок держит каплю луны, то кажется, нет надобности в лампочках, и разговоры о них – потерянное время.
Но однажды пополудни, незадолго до выборов в местные советы, по улицам протарахтел колесный трактор, кидая в небо сизые баранки дыма. С прицепа двое рабочих покатом сгружали столбы, и те гулко ударялись оземь.
Народ глазам своим не верил.
Но столбы – вот они, смирно лежат вдоль кювета и номер казенный на них, и это уже не байки, а деревянный факт. По восемь метров каждый. С какого конца ни мерь, восемь получается. Просохлые, годные…
По утрам рабочие «Сельэлектро» располагались обстоятельно в холодке ближайшего плетня, ставили в затишек ведро воды про запас, накрывали пупырчатым лопухом и, приспустив веки от удовольствия, задумчиво дымили сигаретками. Они охотно разговаривали с прохожими на разные темы, расспрашивая попутно про холостячек и разведенных. А в промежутке меж перекурами, поплевав на ладони, копали ямы для столбов, умело выворачивая наружу бурую землю. Тень от деревьев украдкой пересекала дорогу, выползала из кювета и к трем часам самовольно ложилась на соседний огород. За рабочими приезжала «летучка», они неторопливо собирали инструмент, сливали друг другу на руки остаток воды и прощались до завтра с хозяевами холодка.
Глядя на их работу, село пришло к согласию, что при таком старании в близкое время лампочки не загорятся. Только Меланья держалась обратного мнения. В том смысле что может скоро загореться, и очень даже. Особо у кого крыша из сухой дранки. А про соломенную стреху и говорить нечего: полыхнет, как порох. Не зря в газетах пишут: мастера сейчас расторопные, у них в руках все горит.
Меланья – баба вредная, лучше не связываться. Но есть в селе немало таких, что очень даже доверяют: забегают к ней вечерами по делам семейных неурядиц. За десяток яиц, за петушка или другую живность Меланья карты бросает: кому быть с прибылью, кому – с убытком, кому бубновая дорога, а кто – не жилец. Карты правду знают! Они у нее давние, по краям стерлись, а новых она не держит.
Понятно, от Меланьиных слов про крышу сразу пошли волны в светлых головах. Не у всех, конечно, у тех, кто хотел волноваться. Стали на завалинках ворошить примеры, кто и когда от огня не уберегся да как оно бывает, если дотла, до последней головешки, одна зола да железная койка…
Жуткие разговоры. У иных баб прямо сердце захолонуло и слабость по телу. Хотелось не слышать, бежать этих рассказов. Еще беду накличут… А куда укрыться от огня? Где надежный заслон? Хоть сиди по горло в реке…
Правда, многие смотрели на эти треволнения с усмешкой. Но они тоже признавали, что случись огню, пока пожарники расчухаются – тушить нечего. И курящий люд усердно гасил огонек подошвой, втыкал в землю дымливые чинарики.
В один из дней работяги «Сельэлектро» начали рыть на крайнем взгорке. Ткачук пожелал им «Бог в помощь», но голос был неприветлив и взгляд угрюмый – он не любил, когда колупались вблизи его двора. Считал взгорок почти собственным: раз примыкает к его хозяйству – значит, под его началом. Он даже заглянул в яму, что не в его привычке, – следил, как заостренная лопата мягко входила в грунт, отваливала ломоть глины, а на маслянистом срезе оставалась неглубокая бороздка от черенка.
«Такую сальную глину и продавать не грех… Плати, если кому подлогу [65] мазать», – подумал Ткачук, и эта полезная мысль ослабила его недовольство.
До праздника осталось совсем ничего, когда по улицам села встали столбы. Выстроились вереницей, друг за дружкой, как милиция, а народ должен стороной обходить их.
Вот Юрко не пожелал обходить, и заработал шишак. Во лбу вроде синей сливы торчит. Смотреть страшно. Две недели прошло, а шишак на месте… Юрко в магазине за стакан вина давал желающим убедиться, что гуля не приклеена, хоть ведро не нее вешай. Он даже в райбольницу ходил, может, резать надо, чтоб наука изучала. Очень надеялся: под шумок инвалидность определят, а может, и пенсия улыбнется. Но врачи обстукали череп, помяли выступ, говорят: «Держись, парень! Уже были в медицине случаи, когда рога вырастали, ты не первый…»
Юрко жаловаться хотел на «Сельэлектро», но приятели отсоветовали: не заводись, говорят. Столбы не обучены, кого стукнуть, а кого не надо…
И еще от этих столбов разлад в семье бывает. К примеру, Ваньця Лозовик всегда дорогу домой помнил. В любом виде знал, куда идти. Закроет левый глаз, чтоб стежка ровнее казалась, наклонится вперед и тащит сам себя за шкирку. Это Верка, баба его, приучила, чтоб не куковал ночами, где не положено.
Однако промашка случилась: задел плечом за столб – без ущерба, но развернуло Ваньцю против его
