занозисто, губы сжали. Один вовсе хиляк, лет шестнадцать, неспелый еще. Волос ежиком, белобрысый, и глаза вражьи, в упор смотрит. Невдомек им было, что не стоит петушиться, просить надо… Может, и не думали, что это конец… последний час, вот здесь, во дворе. Разве об этом думают?.. Даже когда лицом к стенке повернули, может, надеялись, что пугаем… обойдется… А Клепиков уже командует: «Огонь! Огонь!»
Чудик ты, парень: приказ есть приказ. Выше хера не прыгнешь. Нечего рыпаться. Мозги так забацают – своих не узнаешь. Впопыхах да в горячке не поймешь, где правда, где – нет, святое с грешным в одной лыжне.
Когда эти хлопчики под стенкой свалились, знаешь, о чем думал? Только и шевельнулось, что курточки кожаные жаль, продырявили мы их без пользы. Других мыслей не было. Глазами запомнил, а в башке – пусто, ничего постороннего. Клепиков торопил – баррикаду разбирать.
Это потом приходит, когда старше, когда обкатают. Начнешь вспоминать всякую ерунду, глупые вопросы зудят, а ответа не знаешь и спросить не у кого, глухо и муторно, как в сухой бочке. У тебя, Мишаня, не случалось? Сердце давит – вроде кто-то горячий палец тычет… Не бывало, а? Молодец. Капни, сухо в горле.
А ты говоришь – революция, конституция… Пустыми словами балуешь. Брось! Забудь!
Венгры от мала до стара заодно были. Можно сказать, весь народ с четверенек встал, а что вышло? Голый пшик. И еще – большая дуля. Против танков не попрешь. Задавит – не оглянется. Как говорят в Польше: тот пан, у кого – больше. Может, когда-нибудь в следующем времени их смерть аукнется, будет толк. Только это – ждать-пождать. Так и не дождаться можно.
Думаешь, чего нас из Венгрии срочно отправили? Решили – подальше от греха. Революция как триппер: легко подхватить.
Начальство в этом вопросе разбирается. Научены. Вот заботятся о нашем здоровье, чтоб потом лечить не пришлось.
Правда, не всякое усердие на пользу. От натуг бывает и конфуз. Стараешься, как бобик, а тебя кто-то щелк по носу: не выпендривайся, сиди смирно!
Клепиков, к примеру, старался, не за страх, за совесть – и сам себя наколол на почве служебного долга. Мелкая катавасия, пустяк, а обернулось некрасивым боком. Не зря говорят: когда кирпич по кумполу – всем потеха, а один – молчит, не смешно ему. С Клепиковым похлеще было. И я к тому пустяку касательство имел.
Поселили наш полк в Первомайске. Городишко мелкий, после загранки не смотрится. Даже река называется Синюха, одним словом – не Дунай. Но… своя редька слаще. Стены гауптвахты – и те родные.
Между прочим, я на губу в первый месяц попал. За то, что город незнакомый.
Проводил после танцев одну толстушку. Пышный бабец, правда, глаз немного кривой, зато полпуда за пазухой. Выпили-закусили, остался у нее ночевать.
А к рассвету у меня пузырь полный, лопает терпелка. Я – в сапоги и тихонько во двор. На улице свежо, иней лежит. У меня после выпивки голова ровно не держится, пиво с водкой мешал. Облегчился, а обратным путем, возможно, неверное направление взял. Нужную дверь не найду, все заперто. Дворы закоульные, плутаю в них. Заметался от дома к дому. А на мне, заметь, только армейские кальсоны, и те спадают от переживаний.
Стал я в двери тарабанить. Молчат. Или дрыхнут, или боятся. Наконец за одной парадной мужик спрашивает:
– Чего надо?
– Дверь, – говорю, – потерял.
– Топай дальше. Выйду – зубы потеряешь.
Растолковал свою беду: толстушка, один глаз косит, а как зовут – не знаю, выскочило, как зовут…
– Нету, – говорит мужик, – у нас без имени. Косые – есть, но без имени – не бывает…
А я зубами тарахчу. От холода хмель испарился, матюками не согреешься. Были бы спички, я б им пожар устроил, они бы из окон прыгали, но зажигалка в брюках, а брюки – неизвестно где. Чувствую – погибель в затылок дышит. Бросился по улицам, казармы искать. Ранние прохожие в подворотни ныряли, наверно, считали – из буйного отделения сбежал.
Приперся в часть – синее трупа, а Клепиков на проходной. Трое суток гауптвахты – это немного, если города не знаешь.
Искал потом толстушку и хату ее, да без толку. Главное, ремень жалко, и зажигалка импортная.
Не торопи. Толстушка – это для затравки.
Настоящий интерес к другой был. Так голубились – до загса могли дойти. Но и тут Клепиков примешался, и наша сладкая дурь с горы покатилась, черепки не собрать. Только, Мишка, чтоб разговор между нами умер, крест!
Перед дембелем, сам знаешь, время волами плетется. Беспокойство в голове от близкой свободы. Три года за спиной, скоро – айда! – застучишь по рельсам!
У меня в то время на повестке дня была Валюша. Не то чтоб просто давалка, а мировая девка! Таких уже нет! Прикипела ко мне, и я тоже не против. Вызывает, бывало, к воротам: «Без тебя, – говорит, – день серый…» Я от ее слов совсем дурел. Встречались мы в увольнение. Но это все одно что в засуху веничком кропить. Аппетит только раззадоришь.
Напарником жил со мной татарин, толстый, сонный писарь. Акчурин фамилия. В очках слабо видел, а без них – вообще крот. И спал он не по-людски: голову под подушку и оттуда заводил храповицкого. Знаменито храпел, оттого ко мне поселили. Старшина пристал:
– У тебя служба кончается, потерпи. Ты спокойный, а в общей казарме все нервными стали, они его задушат. Жаль татарина. Почерк у него красивый.
Каптерка наша в конце коридора ютилась. А окно выходило на тыловую улочку. Склады там стояли. Вечером – никого, на целый квартал – один фонарь сиротой.
Вот при такой пустынной обстановке пришла мне шалая мысля. С какой точки ни глянь – всё клеится, всё – в масть.
Как говорил отец: трус в карты не играет. К тому ж, два этажа под нами служебные, с вечера окна темные.
Значит, такой фортель: из двух швеллеров и ролика между ними соорудил блок навесной. Для упора койку к окну подтянул. Веревку надежную добыл, на конце – серьгу сплел. Портянкой чистой обмотал, чтоб в серьге сидеть удобно было.
В один из вечеров, после отбоя, Валюша на улочку явилась. Я ей – веревку вниз. Пристроилась моя красава в серьге и как королева поплыла по воздуху на третий этаж. Я тебе говорю – черт в юбке! Другой такой, клянусь, не встречал!
На всякий случай дверную ручку шваброй заклинил, хотя было лишне: Акчурин под подушкой так выл, что к нашей двери никто по доброй воле не подступался. Только нам тот шум не помеха.
До часу пробыла Валюша у меня. А после тем же путем на землю вернулась.
Пошли у нас неудержимые встречи. И в дождь, и в ясную погоду. Бывало, так и говорит: «Хоти меня». А я и без намека хочу. Конечно, и холостые ночи случались: когда заступал в наряд или у ней технические неполадки. А если без помех, то жгли мосты! На здоровье не жаловался. Помню, только сна не хватало, лицом пожелтел. Но – голь на выдумки хитра.
Не дело каждый вечер высматривать из окна подругу, в туман или в морось. Для общей пользы ввел сигнализацию. Тонкий шнур с грузилом свесил до первого этажа, а другой конец к ноге присобачил. Придет Валюша, за шнур дернет, а я задней конечностью сигнал принимаю, как весточку от желанной.
Однажды жду свиданья. Где-то за городом гроза готовится, грома шумят. Лежу себе вольно, только нога начеку. И вдруг мне причудливый сон: рыбу поймал. Солидную. Она хвостом хлещет, обратно в реку старается и меня за собой тянет, на прицепе. Я на глине оскользаюсь, вода все ближе, уже одна нога в трясине увязла, засасывает, не выберусь… Открыл глаза – так и есть: шнур за ногу дергает – вставай, лодырь!
Темень за окном. Приладил я подъемную систему, веревку с серьгой спустил, сон из головы не уходит. Рыба – это к морозам, но какой мороз в мае? По небу зарницы сигают. Тяну веревку, тяжело идет, должно
