рабочие 4-й обувной фабрики тоже собрались, но, проболтавшись с месяц без дела, разбрелись кто куда.
Обсудив обстановку, пришли к выводу, что за какую-то работу, хотя бы для отвода глаз, необходимо зацепиться, а то «фюра», чего доброго, зашлет безработных туда, куда ему заблагорассудится; пускай будет и мизерная, но какая-то заработанная копейка, а там, глядишь, на «обмен» удастся вырваться — своя картошка уже на исходе.
Что касается моей персоны, то решили: пока не получу наряд на картошку для всего коллектива школы, благоразумнее всего оставаться в списках «гимназии». Потом можно будет оставить это учреждение.
Пока вопрос этот решится, сестра с невесткой постараются подыскать для меня более или менее подходящую работу в сапожных мастерских или еще где-нибудь. Затем все согласились с тем, что в дальнейшем картофельные оладьи придется печь из картофельных очистков. Для этой цели их надо хорошенько промыть в трех-четырех водах, сварить, пропустить через мясорубку, добавить немножко мучицы, а чтобы готовые оладьи меньше отдавали землей, побрызгать уксусом. С тем и разошлись спать.
26 декабря
Сестра с невесткой уже несколько дней работают в сапожной мастерской при 4-й обувной. Заведующий мастерской — свой человек, и рабочие имеют возможность украдкой сшить пару обуви и для себя.
Заведующая отделом культуры и просвещения Куреневской управы уведомила нас, что до конца войны гимназии не начнут работать. Пока что разрешается сняться с учета и перейти на другую работу. Куда направят учителей, неизвестно, но несколько человек послали на восстановление мостов.
Эта же заведующая поставила нас в известность, что младшие классы «народной школы» вскоре начнут работать и что кое-кого из штата гимназии перебросят туда. Но потребуются всего лишь два-три человека, которых будут пропускать сквозь густое сито.
Меня и преподавателя Филиппа Григорьевича она послала сегодня в город в качестве представителей куреневских учителей на заседание профсоюза, который еще не создан, но его организационная тройка якобы уже функционирует. Ответили на это предложение молчаливым согласием, так как были уверены, что идем совершенно напрасно. Поехали из любопытства. К нашей радости, уже несколько дней, как до Подола идут трамваи, а там через Андреевский спуск поднимаемся пешком. Падал крупный пушистый снег, ветра не было. Под ногами — скользко, оттого идти было жарко.
В городе чувствовалось: для кого-то празднично, для кого-то играет музыка. На чужом языке раздаются чужие песни, чужие фокстроты и танго; в рупорах громкоговорителей — чужие голоса и мелодии.
— Чего это они радуются сегодня? — вслух подумал Филипп Григорьевич.
— Сегодня же у них рождество, — догадалась я, потому что на витринах кондитерских магазинов с надписью «Hyp фюр Дейче» увидела огромный красивый торт с рождественским поздравлением.
— Верно: сегодня двадцать шестое декабря, это второй день праздников у них, — подтвердил Филипп Григорьевич. И добавил: — А музыка какая у них противная, шумливая, нервическая…
Доживем ли до счастливого часа их изгнания?
Шагаем, точнее, скользим дальше, но уже молча. Тенями проходят наши люди, а мимо них, задрав «арийские носы», точно по своей земле, уверенно шагают празднично настроенные оккупанты. Попадались изредка и немки, нарядно одетые, без платков или шляп, с хитрыми прическами, но какие-то кривоногие, перетянутые и неуклюжие. Возле оперного театра патруль согнал нас с тротуара: немцы шли в театр, и всем прочим воспрещалось ходить по той же дороге. Наш оперный театр также «нур фюр Дейче».
Пронеслись сияющие, в белых передничках, с причудливыми прическами, немецкие ресторанные официантки с огромными подносами или сковородками, на которых лежала ничем не прикрытая всякая снедь: рыба, мясо, пирожки, печенье… все стало уже достоянием «нур фюр…».
Увидела одну кондитерскую «Фюр алле». Написано по-немецки, а сверху по-украински, и рядом табличка на украинском языке с орфографической ошибкой, которая целиком соответствует действительности: «Цены преступные».
Кроме нас у председателя союза пана Терпило сидели еще два незнакомых нам учителя. Терпило сказал, что сейчас же даст нам несколько советов и отпустит, так как «сборища» и другие многолюдные заседания немцами сурово запрещены. Иное, мол, дело консультации представителей профсоюзных организаций — это разрешается.
«Пан» был опечален тем, что до сих пор учителя нигде еще не работают, и сказал, что большинству педагогов пора подумать о перемене профессии, так как после победы немцев количество школ во много раз сократится; проявил интерес к «действующим» предприятиям, крайне удивился, узнав, что на Куреневке таких почти нет, и мечтательно продолжал «консультировать»: ведь у вас там имеются рыбные пруды, глина, леса! Вы свободно можете заняться гончарным производством и открыть скульптурную мастерскую по созданию бюстов Шевченко, например, Леси Украинки, Франко… У вас там все положительно возможности для организации таких предприятий!
Дальше «пан», увлекшись, начал плести такое, что мы, переглянувшись, едва удержались, чтобы не расхохотаться. Терпеливо дослушав его тираду до конца, мы поднялись со своих мест, поблагодарили за консультацию и собрались уже уйти.
Но пан консультант, вспомнив еще что-то, остановил Филиппа Григорьевича:
— Вы рисуете?
— Нет, — удивленно ответил Филипп Григорьевич.
— Жаль, а то открыли бы иконописную мастерскую учителей. На это немцы немедленно выдали бы разрешение и даже оказали помощь, — с оттенком разочарования и сожаления, что до сих пор не выявил художников, закончил свою консультацию председатель так называемого профсоюза освобожденного учительства.
На улице мы немало посмеялись над паном Терпило, однако пришли к выводу, что на время оккупации необходимо переменить профессию. Молчаливо продолжали двигаться в сумерках по обледенелым тротуарам. Но вдруг Филипп Григорьевич не стерпел и вслух подумал:
— Эх, если бы знать: как долго нам еще мучиться? Я молчу. Знаю: будет еще труднее.
В трамвае Филипп Григорьевич купил газету, а я пожалела рубль.
Газета была двойная, «рождественская», с рисунками и рассказами на старые, затасканные сюжеты, с моралью, которую легко угадываешь наперед и от которой тебя заранее тошнит. Редактирует газету новый редактор — профессор Штепа, успевший продаться оккупантам душой и телом и до того уж угодливый, что скоро переплюнет щедринского редактора газеты «Чего изволите?», или «Помои». Первую редакцию во главе с неким Иваном Рогачом, приехавшим откуда-то с Запада, арестовали за «крайний национализм», за «неблагодарность немецким вооруженным силам» и «немецким рыцарям», которые «освободили Украину от большевиков». Редакция, руководимая этим Рогачом, забыла, что «освобождение пришло благодаря оружию немецких рыцарей», что «теория национал-социализма — достижение фюрера и предназначена лишь для немцев», что судьба захваченной Украины — судьба обычной колонии. Забыв все это, газета «пагубно влияла на освобожденных…».
На первой странице рождественского номера в глаза назойливо лезло напечатанное на немецком и украинском языках рождественское приветствие немцам от… украинского народа, который в день немецкого рождества испытывает особое чувство радости, вызванное «освобождением». Мы многозначительно переглянулись с Филиппом Григорьевичем…
Тут же — огромная рождественская елка в «Великой Германии». Все украшения елки — трофеи «освободительного крестового похода»: захваченные у нас железные дороги, заводы, фабрики, рудники; в мешочках (рождественские подарки немецким детям) с надписанными цифрами — убитые, пленные. Из каждого такого мешочка выглядывали, смотрели на нас родные лица погибших советских людей.
