Александра Шарандаченко
Регистраторша ЗАГСА
Из дневника киевлянки
1941
18 сентября
…Большая перемена. Притихшие, тревожно сосредоточенные дети жмутся к стенам и шепотом переговариваются. Ни смеха, ни игр. Будучи дежурной, зашла в учительскую и услышала, как Григорий Кириакович, остановив техничку, которая направилась с колокольчиком в коридор, потихоньку распорядился:
— Звонок дадите на пять минут позже, а сейчас пригласите сюда всех дежурных учителей.
Перемена была между четвертым и пятым уроками. Сердце сжалось: значит, опять что-то случилось… Что же именно? Радостное или еще более тягостное? Преподаватели быстро собрались в учительскую.
Многих из них не знаю: наша школа, эвакуированная из Пущи на Подол, слилась с частью коллективов 19-й и 20-й школ. Директором вновь созданной средней школы № 19 районный отдел народного образования назначил нашего директора, Гречко Григория Кириаковича.
Убедившись, что собрались все педагоги, директор, преодолевая волнение, сказал:
— Оповестите детей, что больше уроков не будет. Организованно, как всегда, выведите их из школы и ничего не говорите им о причине прекращения занятий.
Замолчал на минутку, а затем, как бы разговаривая с самим собою, глухо закончил:
— Наша армия временно оставляет Киев…
У всех у нас дух захватило. Кто стоял — окаменел, кто сидел — так и застыл на стуле. Ошеломленно смотрели на него: что, мол, он говорит?
…Молча отправился каждый в свой класс и вывел учеников из школы. Никто из детей не спросил и, видимо, даже не догадался, почему сегодня только четыре урока.
А мы снова вернулись в учительскую. Тяжко, горько, больно.
— Завтра приходить нам в школу? — спрашиваем с робкой надеждой.
— Завтра отдыхайте, — говорит Григорий Кириакович, — а там видно будет, что дальше делать. Сейчас можете идти домой, а кто хочет присоединиться к воинским частям, оставляющим Киев, приходите через час в районе.
Григорий Кириакович остался отдавать какие-то распоряжения техничкам и сторожу, а учителя начали медленно расходиться.
Задержались с коллегой у подъезда школы, смотрим друг на друга и думаем об одном и том же: неужели наши улицы, наш город могут стать не нашими?
Попрощались. Доехала лишь до завода «Дрижджовик»[1]. Впереди и далеко позади нас огромное количество опустевших вагонов. Опросила вагоновожатого, долго ли прядется ждать возобновления движения. Он хмуро ответил;
— Идите лучше пешком, ждать вам придется, может, не один год… — снял рукоятку и сам пошел пешком.
В разных направлениях спешат люди, молча обходя друг друга.
Не помню, как добежала до своего двора. Всю дорогу назойливо звенел в ушах тревожный детский голосок одного ученика, который во время урока как-то спросил меня:
— Ведь правда, что наши не сдадут Киев немцам?
Вопрос ставился с чисто детской непосредственностью, и ответить на него следовало с той же прямотой. Так именно я и поступила. Помнится, как насторожился весь класс, когда я сказала:
— Вообще-то не должны, но если придется, так потом заберут обратно.
Примчавшись домой, увидела, что домашние заняты весьма практичным делом: как и многие другие жители нашей улицы, они носят с пивоваренного завода зерно, которое предназначено было для солода.
Озабоченная мать сунула мне какую-то сумку в руки, поспешно проговорила:
— Бежим с нами, принесем еще немного, а то оно там уже на исходе.
Всем семейством мы успели сбегать туда еще несколько раз. Под вечер со всех концов города послышались взрывы — это отступающие части поднимали на воздух железнодорожные мосты.
19 сентября
…Когда загрохотали взрывы, разрушавшие мосты Куреневской товарной станции, и где-то за городом загремела канонада, люди с нашей и ближайших улиц начали стекаться в огромное убежище под зданием авторемонтного завода. Ждали уличных боев.
Раздражает своим упрямством мать: не хочет идти с нами в убежище и детей не дает. Уложила их дома спать и сама там сидит.
— Кому суждено помирать, того смерть и там настигнет. Зачем же зря детей мучить?
Сколько мы ни доказывали, что в убежище безопаснее, она спокойно отвечала:
— Какие уж там уличные бои, наши-то отступили!
Мы сердились на мать, но покорялись ей. Посидим немного в убежище — и снова домой. А из дому опять тянет в убежище, к людям. Благо нам близко: убежище — через дорогу.
В убежище сыро, тесно, темно… Люди забились туда с детьми, раскладушками, узлами, подушками. Кто-то привел даже корову, привязав ее у входа. Чья-то привязанная в коридоре коза непрерывно блеяла и блеяла…
К полуночи все утряслось, всем хватило места: маленьких детей укачали, постарше — сами уснули, а те из взрослых, кому не спалось, собрались в отдельный угол вокруг лампы с прикрученным фитилем и тихо разговаривали.
Говорили все, преимущественно о своем; о беде, которая надвигалась, каждый избегал говорить. Казалось: надо лишь пересидеть, перемучиться вот здесь, в этом бомбоубежище, а завтра жизнь снова потечет спокойно, нормально и свободно.
Ночь была светлая: вокруг города и в самом городе пылали склады, военные объекты.
Занимавшаяся заря была тихая, настороженная.
Утром кто-то сообщил:
— Они уже в городе… Их тьма-тьмущая…
Дети, первыми отправившиеся на разведку, прильнули к щелям ограды.
Скоро в бомбоубежище вернулось несколько напуганных ребят:
— Едут и едут…
— А машин, а коней, а пушек!
— В касках, страшные-страшные!
Постепенно все начали покидать бомбоубежище и задворками расходиться по домам.
