И все это двигалось с Куреневки на улицу Кирова.
Часто просыпались, подходили к окну, радовались и мучались: а что, если это в самом деле всего лишь «переброска сил, сокращение линии фронта»? Под утро забылись в тяжелом сне. На заре мамы, как обычно, встали, чтобы потихонечку затопить плиту и варить «нисчемы». Вслед за ними проснулись остальные. Обозы, а еще больше — тревожные мысли прогнали крепкий предутренний сон. Дети в ожидании супа и солодового «печенья» заняли свои посты около окон. После завтрака, часу в девятом, Софья Дементьевна, посмотрев на нас, вслух подумала:
— А почему сегодня в восемь часов не провезли рабочих с повязками?
Спросили об этом детей, которые не отходили от окон. Дети подтвердили: действительно, не проходил ни грузовоз, ни грузовик — и продолжали свои наблюдения у окон. Наше внимание привлек такой диалог между Маринкой и Юриком.
Маринка:
— Вот, смотри, мотаются туда и обратно!
Юрик:
— Может, увидели патруля?
Маринка ему:
— Ты думаешь, что говоришь? Он же ихний!
Подошли к окнам и взрослые. Наблюдаю новое в движении обозов: с улицы Кирова они стали поспешно поворачивать на Верхний вал, к Глубочице, и в этом чувствовалось неожиданное замешательство, тревога. Нам стало еще более удобно наблюдать: потянулись они под нашими окнами. Чего только нет в этих подводах, набитых награбленным добром: тут даже лоханки, матрацы, кровати… А вот у одного на подводах полно ночных белых горшочков! Тащат и их, как «новый вклад в культуру Европы».
Эти горшочки рассмешили нас и окончательно успокоили: какая уж там «переброска сил»! У мародеров из-под шинелей торчат пальто, пиджаки, кожанки, новые фуфайки — все извлеченное из ям добро, людские слезы…
Вот огромный грузовик с темно-зеленой брезентовой «халабудой» мечется по улице, не зная, куда повернуть — на Кирова или на Глубочицу; позади него — орудие, длиннющее дуло которого заткнуто охапкой сена.
Вот подвода с матрацем и различным барахлом, ну никак не нужным солдату. На груде вещей, рядом с немцем, сидит в большом белом шерстяном платке наша какая-то «журжа», раздобревшая на немецких харчах. Удирает от собственного позора и все равно везет его с собою в могилу. Обозы выбрали наконец направление — на Глубочицу.
Часов в десять утра обозы перестали привлекать наше внимание: начались страшные взрывы. Небо затянулось густым дымом — от него в комнатах стало темно, даже черно. С ужасом ждем: какое здание возле нас первым взлетит сейчас на воздух? А что, если наше? Бледные, дрожащие дети отошли от окон, прижались к нам. Бабушки ходят по комнате, убеждая себя и нас:
— Зачем им разрушать пустую аптеку?
И бежать куда-нибудь, чтобы спрягаться, как думалось раньше, почему-то никому из нас не хочется, какая-то сила внутреннего убеждения как бы приковала нас именно здесь. Юрик шепчет Маринке:
— Я возле окна сизу и сизу. Я бы увидел мину.
Маринка ему сердито:
— Так бы они тебе и показали! Уви-и-дел… А ты когда-нибудь ее видел?
Дети и мы снова возле окон: в небе наши самолеты, и кружат они в нем так, словно дежурят, словно обороняют его от свистящих гадов. В нашем небе дежурят наши самолеты! Смотрим, едва сдерживая радость.
Проезжают с перерывами обозы, и эти перерывы нас пугают: тогда наступает тишина… А нам хочется, чтобы гудела земля! Ловим рокот самолетов в небе и боимся: а что, если вдруг исчезнут они и вместо них наползут свистящие змеи?
Дети возле окон наблюдают за самолетами; их шепот: «Наши!» — успокаивает.
Второй час. Наталка и Регина Дементьевна пошли по воду. Ее мы достаем в соседнем дворе, ход в который пробили в ограде, чтобы не ходить улицей. По воду ходим, улучив минуту затишья и безлюдья на улице.
Сейчас Наталка, забыв об осторожности, влетела в комнату с пустыми ведрами. Глаза ее переполнены радостью.
— Воды нет, вот!
— Слава богу! — простонала Варвара Казимировна и присела на матрац на полу. — Водоканал, значит, взорван!
А если взорван водоканал, это означает… ой, ой! Сон, действительность?
Значит, конец нашим мукам. Воды у нас запасено дней на пять-шесть, а там… там будем пить радость. Сегодня часы летят бешено. Уже четвертый час. Пережить бы ночь, остаться бы в живых, потому что, возможно, утром…
Неужели утром настанет то, что снится нам уже третий год, выжданное, выстраданное? Лети, время, быстрее!
В небе гудят наши самолеты. Наши, потому что только они могут так по-особому гудеть. А люди в домах все же остались, но притихли. Вглядитесь в любой дом против наших окон: он смотрит живыми глазами, он дышит!
Кто говорит, что город мертв?
Впервые за все время открыли окна. За окнами тишина. Какой воздух!
…Или, может, все это нам кажется?
Ночью того же дня
День угасал не в лучах заходящего солнца (день выдался серый, пасмурный), он долго еще тлел в огромных заревах, которые освещали ночь и огнем поджаривали небо.
Канонада утихла.
Мы долго еще наблюдали пожары и слушали взрывы, пока совсем не устали. Дети спят. От пожаров так светло в комнате, что я свободно пишу при этом свете.
Горят дома где-то на Червоной площади, горит дом недалеко от нас, по Константиновской улице, пылают пожары на горе, на центральных улицах. Взрыв за взрывом.
Не спится. Последний обоз давно прошел. Выйти во двор? Рискованно. Может же быть и так, что в городе осталась немецкая воинская часть, которая собирается принять бой. Тогда — расстрел на месте. Друзья Форостовского не шутят.
Со стороны Днепра через нашу улицу бьет куда-то пушка. Где она стоит, куда бьет, чья она — трудно сказать. Иногда кажется, что целится именно в наш дом, но она бьет и бьет, а мы как бы плывем куда-то в ночь в кровавом свете пожарищ. Чувствую, что сестра и мама не спят. Слышу приглушенный шепот и в комнате Лебединских.
От нервного напряжения, переутомления болит голова. Прошлась по комнате. Сестра шепчет:
— Усни… Мама говорит:
— Ложись, не блуждай, как лунатик…
А сами не спят!
…Маринка столкнула Иринку с матраца на пол, и она, раскинув кукольные руки, обиженно окаменела. Юрик, крепко обняв собачонку с перевязанной головой, чему-то улыбается во сне. Лица детей бледны до прозрачности от голода, а красные отсветы пожаров на их личиках неестественны и страшны.
Посреди комнаты между матрацами валяется с вечера забытая допотопная кофейная мельница.
Проснулась от вскрика в комнате Софьи Дементьевны. Вместе с сестрой бросились туда.
— Посмотрите, пуля пробила окно.
Смотрим: в раме окна веерообразными морщинками растрескалось стекло, а в центре этого веера —
