выкриком.
– Мангыс, – спокойно сказал за моей спиной Нефедов и чиркнул спичкой, – я же говорю – везучий ты, лейтенант.
– Он что… съел его?
– Взял. Но не целиком. А то, что осталось, сейчас мои ищут. Потому и не повезло твоему другу, ты уж извини. Мангыс ему мог и пальцем горло перерезать, да под руку ножик из американского сухпайка попался. А потом он за тебя взялся.
Старшина покачал на ладони мой 'шварцметалл'. Потом передернул затвор, и тот остался у него в руках. На землю посыпалась густая бурая ржавчина и куски пружины.
– Видал? Слепить на твой ствол Ржавое Слово ему было – как два пальца… облизать. А его бы 'наган' не подвел. Подвело другое – что пытался себя вести как человек. На кой ему, сам подумай, тот револьвер сдался? Куда проще пальцем было тебя проткнуть. Тут он и прокололся, потому Ласс его взять и успел, воткнул свой стиалл куда надо. Вовремя мы…
– Как всегда, – пробормотал я. Пусто было в голове, пусто и холодно, и только одна мысль стучалась – что ж я Насте скажу, Сережкиной жене?
Они пришли тогда, когда семеро нас, остававшихся в живых, уже ни на что не надеялись. На моих глазах умер Пушок, когда альвы срезали с него все, что можно, оставив голые кости, и вытянули красные нити жил, накручивая их на заостренные колья. Потом обмяк на веревках Кузьмич, перестав страшно кричать и материться, весь дымящийся и черный от ожогов.
Хуже всего была музыка – непрерывная, монотонная, сводящая с ума мелодия. Под нее, пританцовывая, двигались наши палачи, сдирая кожу, подвергая нас, одного за другим, немыслимым мукам, которые могут причинять только черные альвы. У них были безжалостные руки и рысьи глаза.
И все же их караульные проглядели опасность.
Когда с деревьев, обступивших поляну, полетели костяные стрелы, я подумал, что это бред. Но черный, уже схвативший меня за подбородок, охнул и упал в костер. Потянуло горящей плотью. А из-за деревьев уже бежали – нет, умопомрачительно быстро двигались, скользили люди в пятнистых куртках, с обнаженными ножами в руках.
Среди черных не было трусов, посреди лагеря они сошлись с врагами лицом к лицу. Люди и альвы рвали друг друга на куски, резали ножами на кровавые ломти, дробили врагу кости и падали мертвыми. Но альвов падало больше. А с деревьев летели и летели стрелы, и ни одна не пропадала впустую. Пленных не брали, да они и не просились в плен.
Что-то чиркнуло по моим веревкам, и я, не удержавшись на ватных ногах, повалился, ударившись лицом о корень дерева. Надо мной присел человек – худощавое лицо его было искажено в яростной гримасе, зубы оскалены. Увидев черные зрачки, расширенные на всю радужку, я понял, что он сейчас под действием каких-то боевых снадобий – раньше мне приходилось слышать о таких, но применялись они только в спецчастях. А потом я увидел нашивку на рукаве комбинезона. Крест в пятиконечной звезде. Охотники.
Лицо своего спасителя я видел совсем недолго, но запомнил твердо. Потом он несколько раз навещал меня в госпитале, задавал вопросы. И вдруг исчез. Куда? – никто о том не знал.
Это был он самый.
Степан Нефедов.
– Понял теперь, лейтенант, почему ты везучий? – рассеянно спросил старшина, глядя на то, как несколько его людей выносят с заднего двора что-то длинное, накрытое брезентом.
– А вот и твой Винторез, почти в целости, но далеко не в сохранности, – усмехнулся он. – Ну, я так думаю, МУР об этом шибко жалеть не будет?
Он присел возле носилок, на которые уже уложили Осину. Лежал мой друг, подставив лицо неяркому сентябрьскому солнцу, вытянувшись всем своим длинным и нескладным телом, и одна рука свешивалась с носилок – пальцы скрючились, словно пытался дотянуться и после смерти до бандита. А я смотрел на него, и тяжелый камень рос в душе.
Старшина вздохнул, поправил покойнику руку, покачал головой.
– Геройским парнем был Сергей Осинников. Понял он, с кем схватился, и тебя спас, заговоренный нож остановил. Только поздно… Жаль, что таких чаще всего посмертно награждают…
Он положил широкую ладонь Сереге на лицо, закрывая ему глаза. Из-под пальцев старшины выкатилась слеза и скользнула по небритой щеке Осины. Меня шатнуло, и я отвернулся.
– Ладно, лейтенант. Рапорт я составлю, отмечу вас в нем, – я равнодушно слушал слова Нефедова, они проскальзывали мимо сознания. Он, видимо почуяв это, оборвал фразу на полуслове, помолчал. Пожал мне руку и пошел к 'полуторке'. Но тут же вернулся.
– Ты вот что… Шибко не прыгай ближайшую неделю. Я начальству твоему сообщу. Нельзя тебе сейчас на задержания, да и вообще – полежи дома, оклемайся.
– Почему – нельзя? – спросил я, выталкивая слова непослушным языком. Очень хотелось спать.
– А потому, – старшина поглядел куда-то вниз. Опустив подбородок, я увидел на своем свитере круглую дырку и темное пятно, расплывшееся вокруг нее – на груди слева. Сквозь дырку виднелся свежий рубец на коже.
– Потому что убил тебя этот самый мангыс-Винторез, – мягко сказал старшина Нефедов. – Два выстрела было, а не один. Только второго ты не помнишь и помнить не можешь. Секундой позже – и ни мои обереги, ни Лассовы стиаллы тебя бы уже не спасли. Точно в сердце попал он тебе из 'нагана' – меткий, паскуда, они все такие… А ты – живехонек, только поболеешь немного. Ну, бывай, Борисов, не хворай.
И уходя, повернувшись ко мне спиной, он добавил своим обычным, насмешливым тоном:
– Я же говорил – везучий!
Примечания
Примечания
1
2
2. Все равно что мертвых (слово, обозначающее Стоящих Вне Закона)
3
3. Co zanadto, to nie zdrowo – примерно 'Много думать вредно' (польск)
