спокойны? Благодаря Франку у вас самая низкая себестоимость. А это главное. И плантация у вас славная… Вы начинали в благоприятное время, в лучших условиях, отлично выбрали участок…
— Ну в общем-то, дела идут неплохо. Но я теряю деньги…
— Эмери мне что-то говорил. Вы хотели бы… Сколько вам нужно?
— Получив пятьдесят тысяч долларов, я мог бы совершенно спокойно жить три года… Разумеется, под залог плантации.
— Это немало… Я не забыл ваших услуг в деле о Тенемари… К тому же на Борнео мы с вами соседи… Нам может понадобиться ваш завод, когда наша Сюзханна встанет на ноги… Мы дадим вам тридцать тысяч долларов.
— Я могу рассчитывать на тридцать тысяч?
Он проглядел какие-то записи.
— Рано или поздно вам придется расстаться с вашей плантацией. Она слишком мала. Вы живете во Франции. Франк может уйти от вас, может умереть… Ваше компаньонство на расстоянии могло существовать несколько лет, но оно неразумно. Я бы считал возможным слияние вашей плантации с Сюзханной. Все хозяйство составило бы пять тысяч гектаров… Управлять им мог бы Франк.
— Позвольте спросить, проект слияния плантаций связан с ссудой, которую вы мне предоставляете? Это условие?
— Ни в коем случае, ваши тридцать тысяч вы получите, как только мы оформим залог… Более того, я немедленно переведу указанную сумму в Шартред. Вы совершенно свободны. Но я рекомендую вам обдумать мое предложение; не сомневаюсь, вы убедитесь, что оно для вас выгодно. Возьмите этот листок. Вы найдете здесь все подробности… Вы увидите, что мы вам хорошо заплатим за вашу плантацию… Вы получите солидную долю акций. Подумайте и приходите, когда что-нибудь надумаете.
Пьерко откровенно высказал мне свое мнение о Франке и о ценности моих владений; он избегал малейшего давления и проявил чрезвычайную деликатность. Откровенность, прямота, такт, симпатии нередко вкрадываются в деловые отношения и излишней утонченностью осложняют их. Если бы я уловил хитрость в поведении Пьерко, я бы держался настороже. В ту минуту я был очарован его манерами, щедро оказанным мне доверием и, полагаю, переоценил его любезность. Пожелай я расстаться с плантацией, я уже не смог бы продать ее никому другому.
Обдумывая наш разговор, я не торопился с решением, дал пройти времени. Предложение Пьерко было приемлемым, смущала оплата акциями. Если ситуация улучшится, мои дела в любом случае пойдут на лад. Если кризис затянется, сделка с Пьерко не принесет мне ничего, на вырученную с продажи плантации сумму я едва-едва сумею расплатиться с долгами.
Обещанную ссуду я получил и два-три года могу ни о чем не думать. Я крепко сплю, снов не помню, а если и вспоминаю, то только приятные. Но в минуту пробуждения тень нависает надо мной, дрожит, разрастается, проникает в мой заспанный мозг. Я думаю о том дне, когда придется возвращать заем, я вынужден буду тогда продать плантацию; полученный в банке Пьерко кредит лишь оттягивает неминуемое разорение. Жизнь бесконечно длинна и непреодолима. Старость еще не конец, она состоит из великого множества дней… Я буду нищ, как беднейший юнец… Я не свободен, я связан с Клер. Чудовищные каникулы немолодого человека, ищущего работу, не могут больше продолжаться… Работа? Но какая?
Я вскакиваю с постели, чтобы поделиться своей тревогой с Клер и найти поддержку, но лишь только ноги мои касаются пола, противоположные мысли вихрем разгоняют тучу, и я вижу будущее в истинном свете: прежде, чем паду я, исчезнут все другие плантации, поскольку на них добыча латекса обходится дороже; мир не может обойтись без каучука; выживут также предприятия, принадлежащие Пьерко, поскольку они хорошо управляются, в том числе Сюзханна, и мы вместе сможем извлекать выгоду из краха наших конкурентов.
На этом я успокаиваюсь и больше не думаю о делах. Но тень, которую разогнали разум, дневной свет и биение жизни, оседает где-то в глубине души; мне начинает казаться, что Шармон — наше временное пристанище, что щедро одаривавшая меня судьба намерена заставить платить по счетам, что счастье не может длиться долго, что оно непрочно и незаслуженно. Я вздрагиваю от неожиданных звуков в саду, с опаской вскрываю письма, меня страшат любые известия, а когда я ненадолго отлучаюсь из дома, я боюсь по возвращении уже не застать там Клер.
Помнится, раньше мне была непереносима мысль о том, что красота ее померкнет. Сегодня я уже не приглядываюсь к ее лицу, для меня важна только ее жизнь. Клер была для меня прежде радостью, ясной и оправданной, моим выбором. Теперь она вошла в меня, слилась со мной, она мой центр тяжести, мое равновесие, без нее меня нет.
Клер все не могла дождаться, когда же наступит конец нашим светским обязанностям, тосковала по прежней жизни. Я пошел ей навстречу. В большом городе люди быстро забывают друг друга, и нам не пришлось прилагать особых усилий, дабы обрести утраченное одиночество.
Перемены в духовной жизни всегда связывались у меня с изменением привычек. Теперь я вставал спозаранок и начинал день прогулкой. Конечным пунктом я избрал завод Маршесу, а порой в задумчивости проходил и дальше.
Дорога до завода красива, однако ее портят с каждым днем; тут строят школу, там еще что-то, крушат без разбору, а в скором времени здесь пройдет трамвай. Видя, как с лица земли постепенно исчезает все самое прекрасное, я начинаю сомневаться в пользе прогресса. Правда, прогресс предназначается не мне, а толпам людей завтрашнего дня, которые будут устроены иначе, нежели я.
Но ни стройки, ни ледяные дожди не смогли оттянуть приход весны, она явилась в свой час во всей своей античной красе, убралась розовой крупой цветущих персиков под сетчатой пеленой ливней. Сирень расставила свечи на моем пути, трава и крапива источают насыщенный зеленый свет, в дымке тополей под серым небом завод Маршесу белеет мраморной руиной, его длинные трубы запускают высоко-высоко холопья серебристых облаков. На этом большом современном заводе рабочих немного, по большей части китайцы, они ютятся поблизости в легких хижинах, напоминающих ярмарочные балаганы и разительно контрастирующих со строгими линиями заводских построек. В скором времени этих людей заменят усовершенствованные машины, а пока они час за часом выполняют свою унылую работу; впрочем, чужой труд всегда кажется тяжким и скучным. Требуемые от них беспрестанные быстрые механические движения, возможно, единственное, на что они способны и что позволяет им существовать. Печально лишь то, что их произвели на свет.
Застигнутый однажды дождем, я спрятался под навесом крыши возле дома, расположенного на краю оврага, превращенного жителями деревни в мусорную свалку. Выйдя из укрытия, я заметил человека в лохмотьях и, несмотря на дождь, словно пропитанного пылью; в своих стоптанных башмаках он с обезьяньей цепкостью лазил по склону оврага. Он рыскал глазами по грудам хлама, мгновенно распознавая и отбрасывая в сторону то, что попадалось ненужного, а потом вдруг, отыскав какую-нибудь железяку, хватал ее с боязливой жадностью и, точно сокровище, прятал в карман.
— Там, поди, и в самом деле немало сокровищ, — сказал я Клер, описывая виденную мною картину.
— Это был Илула, — ответила она.
— Для него все люди богачи. Существуют различные степени бедности. То, что мы зовем нищетой, показалось бы несказанной роскошью нашим предкам-кочевникам. Дороги, города, покой полей, хлеб — все это чудо.
— Бедность в наше время сделалась мучительной, — сказала Клер. — Она куда страшнее, чем прежде. Бедный человек теперь не может жить по своему усмотрению — этим наше время и дурно. Привкус горечи ощущается во всем…
— Бедность сохраняет свои достоинства. Есть радости и чувства, доступные только беднякам… Ты не согласна?
— Согласна. Я считаю, что человек не может быть счастлив, если он никогда ни в чем не нуждался. Если я чему-то радуюсь сейчас, то в этом есть и заслуга моего прошлого; это очень сложное чувство, слагающееся из всего, что я когда-либо испытывала в жизни, включая и боль.
— Однако слишком долгие страдания не приводят ни к чему хорошему… Мне доводилось видеть в
