— С тобой мне все равно, где жить, здесь или на Борнео, в богатстве или в бедности.
— Интересно только знать, что там будут выращивать… Если я разорюсь, то разорюсь последним…
— Почему ты называешь эти места необычными?
— Там жарко.
— Там вредный климат?
— Да нет. Я знавал англичанок, которые прекрасно его переносили… Худые женщины…
— Тамошний климат вреден для детей?
— Почему ты спрашиваешь?
— Если бы у нас был ребенок, мы могли бы взять его с собой?
— Я предпочитал брать на работу неженатых, именно из-за детей. В семье всегда кто-нибудь да потянет назад во Францию. Я бы не советовал ехать туда с детьми. У нас их нет…
— Ты считаешь, я уже не могу иметь ребенка?
— Почему не можешь? Но ты, кажется, не собираешься стать матерью.
Клер замолчала, а я продолжал ее слушать: иное молчание слышишь глазами, всем существом.
Я не хотел, чтоб у Клер был ребенок, моя любовь замыкалась на ней самой. Ребенок — это риск, помеха, разочарование. Искренне ли я так чувствовал? Было ли это ощущение пережитком того присущего моей натуре страха перед жизнью, от которого я, к счастью, избавился? Или же я думал так по привычке, приобретенной в те годы, когда мы не должны были иметь детей? Трудно сказать, но самая мысль о материнстве Клер приводила меня в ужас. Я был благодарен природе за то, что она до сих пор этому противилась.
Свои опасения, свое нежелание иметь детей я никогда не высказывал Клер, дабы не ущемлять то, что было для нее законной, органической потребностью и предназначением, делавшим ее в моих глазах еще трогательней, подлинней, человечней.
VIII
Все политические обновления в Европе имеют одну цель: лучше и справедливее наделить человека теми благами, к которым он сам стремится. Избранные методы могут быть правильными или ошибочными — результаты получатся приблизительно одни и те же. Пока человек сохранит те наклонности, какие у него сейчас, ничего не изменится. Только новая религия, переворот в самой человеческой природе могут привнести что-то новое. Но человечество как раз с этого и начинало, и уже в Ведах была предложена наивысшая вера, способная прельстить род людской и отвратить его от земных привязанностей. Назад дороги нет. Мы движемся в прямо противоположном направлении. Лишившись небесной поддержки, мы вынуждены становиться мудрецами.
Нам, однако, незнакомы даже начала мудрости: любовь к удовольствиям. Если бы человек научился отличать истинные удовольствия и ценить их, он бы довольствовался малым; он искоренил бы в себе семена зависти и тщеславия, сидящие в нем глубже, чем даже вожделение. Он не интересовался бы своим ближним, не стремился бы его превзойти или очернить, у него отпала бы необходимость в постоянном труде, он был бы счастлив у себя дома.
Общество порабощает людей, ему нужны слуги, неутомимые, изобретательные, бездумные. И оттого оно отняло у них самое понятие «удовольствия», подменив его несоразмерными аппетитами, страстью к неистовым развлечениям и заблуждениями, в которые неизменно впадает молодость.
Я сам в достаточной степени развращен, ибо, отправившись на поиски истинных радостей жизни, нашел их очень немного. Но одну все-таки обнаружил: живопись. Не чужая, а моя собственная. Я обладал талантом, сам того не ведая; оспорить этого не может никто: каждый художник понимает живопись по- своему, а публика вообще ничего не смыслит.
Я, как Коро, всему предпочитаю предрассветный полумрак, я люблю встать летом затемно и в сумеречной спальне подкараулить пробуждение сада. Этот серый, трепещущий, исполненный радостной грусти час, оттенки которого мне никогда не удалось запечатлеть, сообщает мне живительную энергию, которую я сохраняю на весь день; он обогащает мою жизнь секретом свежести, украденным у ночи.
В восемь часов спускается Клер в пеньюаре. Матильда подает завтрак в саду: ароматный кофе, молоко, мед, фрукты. Лужайка уже согрета солнцем, а в тени под деревьями ярью лежит роса. Для Клер этот час с его запахами и светом олицетворяет утро. У меня день начался на рассвете. Мне кажется, что уже поздно, я проголодался и спешу к столу в полотняной блузе, перепачканной красками. Здесь сейчас со мной все, что я люблю: природа, азарт игры и работы, Клер и еще нечто, неподдающееся определению.
Как-то раз, закурив после завтрака сигарету, я прогуливался по аллее, глядя в просвете между деревьями на раскинувшиеся вдали поля. Легкий ветерок обдувал мое тело сквозь полотняную одежду.
Обернувшись, я увидел Клер возле стола, и вдруг ощутил, что мне никогда не наскучит здешняя природа и что я всегда буду любить Клер. Я тогда отчетливо понял, что любовь по сути своей единственна, непреходяща, нерасторжима, но люди ее частенько предают.
Мы полагаем, будто все, что выпадает на нашу долю, в особенности счастье, случайно и касается нас одних. На самом деле к наиболее сильным эмоциям и в радости и в отчаянии мы приходим не сами. Нет ничего абсолютно случайного и личного.
В тот день я отложил живопись и отправился в лес, подгоняемый внезапно возникшей у меня идеей. Мне пришло в голову написать эту книгу, восстановив в ней все, что случилось со мной за последние несколько лет.
В декабре, когда розы в наших краях обернуты бумагой, а среди металлической листвы цветут фарфоровыми цветами розы рождественские, когда под серым небом спят лиловато-зеленые поля, я согревался работой над книгой. Для этого занятия я оборудовал себе комнатку над гаражом и проводил там несколько часов после обеда. Расположись я в доме, Клер не стала бы мне мешать, но я нуждался в полном одиночестве, мне необходимо было отключиться от всего.
После обеда Матильда разводила в этой комнатке огонь, он быстро гас, а дрова продолжали потрескивать у меня за спиной, тихонько, как мышь. Настоящие мыши тоже были, и кошечка, частенько наведывавшаяся ко мне, их ловила. Глядя на игры котят я всегда видел в них неосознанную подготовку к охоте; оказывается, охота — это тоже игра, хотя и жуткая, и случается кошка заигрывается до того, что выпускает добычу. Соображениями пользы мало что объясняется в этом мире.
Когда я спускаюсь в сад, кошечка бежит за мной, радостно вьется вокруг или, вскарабкавшись на дерево, наблюдает за мной из-за ветки. Ее легкое, гибкое тело, кажется, скрывает душу, отличающую ее от всех прочих сородичей.
Для сна она выбирает местечки поуютней, теплые или прохладные — в зависимости от времени года, и всякий раз укладывается в необычайно забавной позе. Бесшумным белым облачком пробирается она по пустым темным комнатам. Бывает, вечером мы уже думаем, что она потерялась, как вдруг на карнизе за черным стеклом появляется ее белоснежная мордочка.
Как-то в воскресенье она залезла ко мне в кровать в тот час, когда, не решаясь проснуться, я досматриваю растревоженный мыслями сон. Я уже понимал, что наступило воскресенье, поскольку слышал выстрелы. Крестьяне, продавшие горожанам земли под строительство, все еще надеются отыскать в здешних местах дичь и по воскресеньям бродят с ружьями вокруг домов.
Я гладил кошечку, свернувшуюся клубком под пуховым одеялом, желая засвидетельствовать ей свою любовь, однако ей милей всего было тепло постели, а мои пальцы только нарушали ее покой. Она выпрыгнула из кровати и устремилась навстречу новым приключениям.
Приняв ванну, я сидел на табурете в туалетной комнате, как вдруг услыхал пронзительный крик и увидел, что Клер рыдает в спальне. Запахнув халат, я вышел в коридор. Внизу в вестибюле стоял садовник. Он принес мертвую кошечку. Ее подстрелил охотник, целившийся в ворон.
