можешь его видеть… Мне и сейчас кажется, что ты вернулся только на время и исчезнешь снова… Я весь день ощущала твое отсутствие… Как будто я потеряла часть самой себя… Я была у Низии, старалась с пользой употребить время, чтобы оно побыстрей прошло… Я наметила себе час, когда ты должен был вернуться, не помню точно, какой, засветло еще, и только тогда начала жить… Но радостное возбуждение очень скоро угасло… Матильда увещевала меня… А я ничего не слушала, мне все что-то мерещилось, крик застыл в горле… Мне захотелось бежать из этого чужого для меня дома, от всех этих нелепых, ненужных предметов. Мне виделось, что ты попал в катастрофу, и тебе некому помочь… и жизнь без тебя…
— Катастрофы, грабители — все это случается крайне редко… Конечно, бывают несчастные случаи, но чаще всего безобидные…
— Я не в состоянии была рассуждать… На меня что-то нашло, мной овладела паника… Наверное, недобрые мысли рождаются только от счастливой жизни…
— Я тебя не узнаю. Откуда такая впечатлительность? Помнится, раньше я уезжал каждый день… И возвращался. Ты была спокойна. Тебе не мерещились катастрофы…
— Мы тогда жили врозь. Это совсем другое.
— В чем же разница?
— Не знаю… Но все было иначе…
Некоторое время я молчу — пусть уляжется ее волнение остынет воспаленный мозг, — а затем снова рассказываю, как я побывал у Адели. Я надеюсь отвлечь ее повествованием о людских горестях, но чувствую, как сам отвлекаюсь от темы; мысль моя мечется между мной и Клер, оттолкнувшись от нее, возвращается ко мне; дабы выбраться из нежного плена, ухожу в сад.
Случайное замечание Клер надоумило меня перечитать написанное за последние месяцы.
Когда человек сторонится готовых решений, проторенного пути, следует голосу чувств, а не образцам, у него неспокойно на сердце. При всей своей дерзости он необычайно робок и всегда готов признать свою неправоту. Он, как никто, нуждается в одобрении, при этом самая ничтожная похвала может легко вскружить ему голову. Один на один со странным своим опусом я испытываю крайнюю неуверенность и склонен больше верить первому встречному, нежели себе самому. Мне нужна аудитория. Художественная литература широкой публики не собирает, даже если принять в расчет будущие поколения, и если бы написанное мною понравилось Клер, я был бы вполне удовлетворен.
Собрав исписанные листки, я зову Клер. Сначала я предлагаю ей устроиться для чтения в саду, но быстро спохватываюсь: свежий воздух рассеивает мысли. Веду Клер в кабинет для коммерческой переписки, старательно прикрывая за нами все двери, но стоит мне сесть, как слышу над головой шаги Матильды. Нет, уж лучше вернуться в комнату над гаражом и поставить там для Клер садовое кресло. Раскладываю рукопись на столе, чуть отодвигаю стул и разворачиваюсь лицом к Клер. Спрашиваю, удобно ли ей и не желает ли она подложить под спину шаль, которой я зимой укрываю ноги. Когда, наконец, вижу, что она замерла и исполнилась внимания, бросаю на нее последний взгляд и принимаюсь за чтение.
Звук собственного голоса заставляет меня вздрогнуть. В голосе выражаются сокровенные чувства, он — помеха стилю, говорящему на языке слов. Я вынужден прерваться.
— Понимаешь, то, что я читаю — это роман. Я хочу, чтобы ты меня слушала как человек посторонний. Забудь, что автор этих сорок — я, что действующие лица, события и даже мысли тебе знакомы. Только вымысел представляет ценность. Правда не может вызвать ничего, кроме любопытства. В этой книге рассказчик будто бы воспроизводит собственные воспоминания. Читатель, разумеется, воспримет их как вымышленные. Взаимная мистификация между читателем и авторов разрушится, если ты не отстранишься от реальности.
— Я слушаю.
— Я начну с начала, а то я прочитал первые строки с излишним пафосом. Сперва я хотел написать поэму, воспеть недолговечную красоту… От нее осталась только первая строфа…
Искоса поглядев на Клер, я возобновляю чтение.
Со сцены всегда до мельчайших нюансов ощущается настроение публики, ее сопротивление или одобрение.
Толпа не умеет хранить секретов. Бывает, что и отдельного слушателя видно насквозь. Я не прочел и десяти страниц, как почувствовал, что задыхаюсь от волнения, словно бы выступал перед многочисленным собранием. Чуть-чуть меняю позу, перевожу дыхание и продолжаю читать, продираясь сквозь обрушившийся на меня ураган мыслей, натыкаясь на невидимые преграды, захлебываясь в душевных водоворотах, и вдруг оказываюсь в пустоте, где голос мой теряется, не находя ответа.
Я опираюсь локтем о стол, сажусь вполоборота к окну, словно отгораживаясь от не в меру шумной и назойливой толпы, и в течение часа читаю без передышки, как бы для себя одного. Затем останавливаюсь, вконец обессиленный.
— Тебе не нравится? — спрашиваю я Клер.
Застигнутая врасплох моим взглядом, Клер живо отвечает:
— Наоборот, это очень красиво.
— Нет, не нравится. Я это чувствую. Говори откровенно.
— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? — произносит она натянуто. — Уверяю тебя, написано очень красиво.
— Скажи мне все, что ты думаешь.
Она смотрит на меня с сомнением, но затем, преодолев робость, начинает объяснять скороговоркой:
— Понимаешь, я не могу об этом судить… Тут нужен беспристрастный читатель… Анри де Франлье… Адель… Они скажут тебе свое мнение. А я даже не могу тебя внимательно слушать, сосредоточиться не могу. Я слишком хорошо ощущаю реальность описанного, узнаю нашу жизнь…
— Для меня написанное уже не существует реально.
— Для тебя, возможно… Мне же ты напомнил годы, о которых я забыла… страшные годы… Ты разбередил воспоминания…
— То есть как страшные? Первые годы нашей любви казались мне такими прекрасными! — Я подвигаю стул к Клер, беру ее за руку. — Почему страшные?
Она забивается в угол кресла, пряча покрасневшее лицо, грудь ее стеснена еле сдерживаемыми рыданиями.
Понурив голову, я выжидаю минуту и повторяю вопрос:
— Почему страшные?
— В эти года ты видел только мое лицо… Я сама для тебя ничего не значила… Я от тебя все скрывала…
— Что же ты от меня скрывала?
— Все, что говорю теперь.
— Теперь ты счастлива?
— Да.
— Ты в этом уверена?
— Счастлива ли я теперь? Я об этом не думала. Слово, возможно, не совсем точное… Слишком слабое… Я и прежде не была несчастлива. Сегодняшнее мое счастье пугающе…
— Я тебя пугаю?
— Нет, не ты, а наше слишком тесное слияние, неразрывная зависимость… Твоя жизнь в другом… Он поглотил все… Разумеется, это счастье.
— Разве мы не были близки раньше?
— Только слегка.
— По-моему, почти ничего не изменилось.
— Изменилось. Раньше наши отношения были какими-то убогими, в них было так мало человечности… Теперь я отдалась целиком… и ты тоже… Теперь мы составляем одно, в нас больше жизни, мы более уязвимы. Мы все поставили на карту. Ты тоже об этом написал: «Для себя самого смерти не существует».
