госпожи Селерье, он вернулся назад. Вдруг он увидел мадам Руанар, и ему показалось, что она направляется к нему; он тут же остановился, опустил глаза, а потом вышел через дверь, ведущую в вестибюль, где Тальен, стоя перед темным сооружением из шляп, надевал пальто.
Когда он вернулся домой и зажег в прихожей свет, то, посмотрев на поднос, по конверту сразу узнал письмо Берты. Еще не успев снять шляпу, он торопливо вскрыл его, быстрым взглядом радостно и удивленно пробежал страницы, потом сунул в карман фрака и только тогда спокойно снял пальто.
Он вошел в свою комнату, снял фрак, надел коричневый шерстяной пиджак, уселся за стол, пододвинул к себе лампу, взял письмо и стал медленно его читать.
Каждое слово удивляло и очаровывало его; словно впервые слышал он голос этого молчаливого ребенка. Он открывал для себя глубину мысли, изящество языка, настоящую женщину, о существовании которой он и не подозревал.
Кастанье позволил уговорить себя пойти вместе с Альбером к Катрфажам поиграть в теннис, хотя он терпеть не мог спорт.
— У вас нет ракетки! — крикнула Одетта, не прерывая партии.
— Я сегодня не буду играть, — сказал Альбер. — Просто посмотрю на вас.
Он сел на скамейку возле кабинки, где игроки оставляли обувь, затем встал, чтобы представить Кастанье Берте.
— Одетта вне пределов досягаемости. А вы, мадемуазель, не играете? — спросил Альбер.
— Я отдыхаю, — ответила Берта.
— Малышка Мерседес тебя позабавит, — вполголоса сказал Альбер, оборачиваясь к Кастанье. — Очень бойкая девчушка.
Он церемонно обратился к Берте:
— Я прошу вас сделать одолжение и представить меня Рокберам.
Сохраняя почтительную позу, он добавил шепотом:
— Вы написали мне изумительное письмо.
Он прошел вдоль окружавшей корт высокой железной сетки, потом приблизился к Берте и сказал, подбирая мяч и кидая его игрокам:
— Так странно видеть вас здесь, на этом корте, совсем как в Фондбо. Мне кажется, что я вас знаю очень и очень давно. Четыре года, если не ошибаюсь. Вы помните, когда я увидел вас в первый раз? Я гулял с господином Дюкроке…
Берта готовилась к игре и, поставив ногу на скамейку, завязывала сандалию.
— Послушайте, — сказал Альбер, садясь на скамейку. — Не хочу я больше сюда приходить. Эта роль постороннего меня тяготит. Я лучше подожду до Нуазика. Буду довольствоваться вашими письмами. Хотя это так долго, все зимние дни, все весенние дни…
Берта повернула голову в сторону Одетты. А Альбер продолжал:
— Мне кажется, нам было бы легко встречаться там, где я вам предлагал.
Берта смотрела на Кастанье и, казалось, не слышала, что говорит ей Альбер.
Потом с непринужденным видом произнесла вполголоса, но отчетливо:
— Приходите во вторник в шесть часов в сквер.
Альбер ждал Берту на перекрестке маленьких пустынных улиц. Он заметил ее в тот момент, когда она проходила под фонарем.
— Уже совсем холодно, — сказал он, ведя Берту к скамейке.
Он расстегнул застежку на запястье Берты и осторожно снял с нее перчатку.
— Вам не холодно? — спросил он, держа ее руку под своим пальто и нежно пожимая. — Для влюбленных зима будет слишком суровая.
Когда Берта появилась, Альбер сразу же заметил, какой она выглядит уверенной, и ее спокойный вид насторожил его. Он сказал вдруг:
— Мы очень виноваты, или, точнее, я очень виноват, и мне нет оправдания. Когда-нибудь нам придется расстаться. Вы должны будете забыть меня. Может случиться так, что однажды вы пожалеете об этих мгновениях.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что позже, когда мы вынуждены будем расстаться, если вы меня не любите, я стану помехой вашему счастью…
— Не беспокойтесь обо мне.
Альбер обнял Берту одной рукой и прижал к себе.
Какой-то мужчина шел по тротуару, и они смолкли, прижавшись друг к другу и превратившись в одну черную тень.
— Он нас не заметил, — сказал Альбер.
И продолжил разговор:
— Что вы сегодня делали? Вы идете от Алисы Бонифас? После обеда у вас был урок? И теперь вы возвращаетесь. А перед ужином вы будете еще заниматься у себя в комнате? Я хотел бы сопровождать вас до самой вашей комнаты. Расскажите мне, как проходит ваш вечер.
— Ничего интересного. Мама скажет мне: «Ты возвращаешься очень поздно». А я отвечу: «Я возвращаюсь, как обычно». Потом мы будем ужинать.
— Вы написали мне очень красивое письмо о своей матери. Я знаю, как трудно жить со своими близкими. Их слишком легко понимаешь; по крайней мере считаешь, что понимаешь. Было бы хорошо стараться не судить их, а только любить, даже пусть немного слепо, из страха ошибиться.
— Вы добрый…
— Нет.
— Точно, вы добрый, — сказала Берта и сжала его пальцы, пытаясь разглядеть в темноте его лицо.
— Поверьте мне, я вовсе не добрый. Если бы я действительно был добрым, то вместо того чтобы проповедовать вам дочернее послушание, я бы посоветовал вам вернуться как можно скорее домой и больше сюда не возвращаться. Мужчины стараются прикрыть словами свои слабости. Они вносят смуту в душу, в чем и состоит их самая большая вина. Сейчас следует признать, что мы ведем себя плохо. Вот вы придете домой и станете лгать, потому что мы считаем, что любим друг друга, но ведь я никогда и никого не любил, я и вас люблю не так, как вы себе это представляете, и между нами стоит некий утонченный обман. Все это выглядит некрасиво. Этого нельзя не признать. Нужно всегда быть искренним в своих суждениях. И трезво смотреть на вещи. Заблуждения разума являются непоправимым злом… Мне вот нравится то, как вы мыслите. И я бы не хотел нарушать этот строй мыслей. А остальное не имеет, собственно, никакого значения. Я буду всегда откровенен с вами. Мы будем разговаривать о жизни… Я научу вас воспринимать ее. С молодыми девушками обычно никогда не говорят о жизни.
— Вам холодно, — сказал он вдруг; обнимая ее, словно желая согреть, он склонился к ее лицу.
Она быстро поднесла к губам платок, чтобы приглушить у себя на губах острое ощущение этого поцелуя, и встала.
— Я провожу вас до вашей улицы, — сказал Альбер. — Если идти рядом с забором, то вас никто не узнает…
Он остановился на углу улицы и смотрел, как она идет, все больше и больше сливаясь с ночной тьмой.
— Это тот мужчина, который обычно проходит в шесть часов, — вполголоса сказал Альбер.
Они замолчали, прижимаясь друг к другу в темноте.
— Вы ходили на теннис? — спросил Альбер, отстраняясь от Берты.
— Я бываю там каждую неделю. Причем всякий раз вас там вспоминают.
— Я зайду в одно из ближайших воскресений. А как там Кастанье, не скучает?
— Нет. Он дразнит Одетту. За нами пришла моя тетя и увела нас всех к себе. Она с большим
