Жак Шардон
Эпиталама
Книга первая
I
Берта была веселой девочкой, но любила порассуждать. Наблюдая, как мать, озабоченная, нервная, постоянно что-то перебирает в своих шкафах, она приходила к выводу, что люди бывают несчастными либо из-за собственной слабости, либо по небрежности.
Она вспоминала свою тетку Кристину, ее спокойные молодые глаза, энергичные манеры, красивые платья, и восхищалась ею, привлекательной пожилой особой, которая так правильно и так счастливо прожила свою жизнь. Однажды, когда Берта расплакалась, потому что ей хотелось поехать с Эммой в Фондбо, тетя посадила ее к себе на колени и сказала, подкрепляя свои слова решительным взглядом: «Все, больше не думай об этом; стоит тебе только захотеть, и ты больше не будешь думать об этом» — и вытерла ей глаза нежным, как пух, пахнущим вербеной платком. Позднее, вспоминая ту сцену, Берта решила развить такую же внутреннюю силу в самой себе, ибо считала это очень важным. Она заставляла себя выскакивать из-под одеяла в семь часов утра и заниматься игрой на пианино в стылой гостиной.
В тот год зима выдалась очень холодная. По четвергам приходила Мари-Луиза, и девочки оставались вдвоем в комнате Берты. На полдник они делали себе гренки, накалывая ломтики хлеба на вилку и держа их над обжигавшими пальцы углями. Ночь наступала рано. Мари-Луиза, свернувшись рядом с камином у ног своей подруги, смотрела на пламя; они любили этот полумрак, этот жар, этот уют, которые помогали им перенестись из невзрачного дома в мечту о собственном очаге, в ту будущую жизнь, о которой они, преисполненные уважения к своим мыслям и своему жизненному опыту, долго-долго говорили шепотом, серьезно, без шуток. Потом Берта зажигала свет, и степенные дамы снова превращались в детей.
Иногда Берта, малышки Дюкроке, Андре и Мари-Луиза Шоран собирались вместе в просторном доме Бонифасов. У Алисы и игрушек было много, и весь дом оказывался в их распоряжении. Андре предлагал поиграть в прятки и всякий раз уводил Ивонну Дюкроке в платяной шкаф, где они просиживали часами, прижавшись друг к другу; однако их никто не искал. Девочки, завладев превосходным набором кухонной посуды из настоящей меди, пытались варить на плитке карамель. Раскрасневшиеся от раздувания огня в наполненной дымом комнате, они обжигали себе языки, слишком рано пробуя расплавленный сахар, а когда добирались до донышка кастрюли, их уже немножко тошнило.
По случаю дня рождения Ивонны Дюкроке Берта упросила свою мать сшить ей новое платье из тонкого розового батиста, о котором она мечтала с давних пор.
— Оно очень красивое… Может быть, чуточку длинновато… но все равно не укорачивайте его, — говорила Берта, разглядывая себя в зеркале. — Вырез как раз такой, как надо… А черный бархат для пояса вы принесли?
Она говорила и одновременно поворачивалась, не отрывая глаз от зеркала, потом вдруг потянулась за гребнем, расчесала обрамлявшие лицо локоны, отбросила назад пышные волосы и собрала их в руке:
— Мне бы хотелось, чтобы в волосах была бархатная лента, красивый бант… Дайте-ка мне кончик пояса, я не помну его… Видите, так намного лучше, — сказала она, продолжая придерживать волосы на затылке. — Тогда у меня не такой детский вид… Лицо более открыто.
Тяжелым торопливым шагом вошла госпожа Дегуи и посмотрела на подол юбки.
— Правда же, прелестное платье? — спросила Берта. — А волосы я завяжу бантом такого же цвета, как пояс.
— Ты убрала локоны! — удивленно воскликнула госпожа Дегуи.
— Понимаешь, — поспешно сказала Берта, — эти локоны никак не сочетаются с платьем. И приходится тратить целый час, чтобы причесаться! Мари-Луиза их уже не носит…
Госпожа Дегуи, выглядевшая рассерженной, любовалась своей дочерью, которая казалась ей очаровательной, подросшей и как бы вдруг сразу ставшей девушкой благодаря немножко длинноватому, слегка приталенному платью; однако, подумав о том, что муж будет недоволен, и не приняв никакого решения, сказала:
— Мы обсудим это в субботу…
Когда Берта вернулась из Фондбо на машине Шоранов, господин Дегуи ужинал. Она поцеловала отца и скользнула к своему стулу; она была очень бледна, глаза ее сияли, а голова гудела от усталости. Господин Дегуи бросил внимательный взгляд на ее новое платье и заметил изменения в прическе. Молчаливый и удрученный, он продолжал мешать салат, сосредоточенно переворачивая листья, но щеки его внезапно залила краска.
Берта попыталась развеселить отца. Рассказала, как провела день в Фондбо; после спектакля там устроили танцы.
Госпожа Дегуи наблюдала за выражением лица мужа.
— У тебя красное лицо, — сказала она.
Берта знала, что это замечание раздражает отца. Она укоризненно посмотрела на мать и сказала веселым голосом, заставляя себя есть, чтобы доставить удовольствие отцу:
— Что-то вы, господин папа, не очень любезны сегодня! А мы как раз говорили о вашей красавице лошади. Господин Дюкроке видел вас около Эгюийского моста. Говорят, вы смотрелись совсем как юноша.
Господин Дегуи с доброй улыбкой взглянул на дочь.
— Ты слишком много куришь, — сказала госпожа Дегуи, которая, несмотря на выразительные взгляды Берты, продолжала наблюдать за мужем. — Врач же запретил тебе курить.
Она помолчала немного и добавила, пристально глядя на мужа и прижимая салфетку к своей мощной груди:
— Я уверена, что тебе вредно пить вино.
Ничто не могло поколебать терпения господина Дегуи, который продолжал молча есть, поставив на стол локоть и подперев голову ладонью.
Берта отправилась спать, не доев десерт.
Госпожа Дегуи подобрала лежавшие вокруг тарелки кусочки хлеба и потихоньку грызла их по сохранившейся с детства привычке.
— Что, Берта значит больше уже не носит локонов? — спросил господин Дегуи спокойным голосом.
Он встал из-за стола, светлые глаза его внезапно засверкали, и он вскричал, задыхаясь:
— Она ведь еще ребенок!.. А дети должны носить локоны! А ты вырядила ее девушкой! Я знаю, к чему это может привести!.. И я не хочу, чтобы моя дочь превратилась в Мари Брен!.. Я предпочту скорее, чтобы она осталась такой же глупой, как ее мать!
Он мерил комнату большими шагами, а госпожа Дегуи, закрыв все двери, следовала за ним, энергично жестикулируя и наугад осыпая его колкостями, хотя ее мелодичный голос терялся в общем шуме.
— А! Госпожа Брен! Ты считаешь ее красивой! — говорила она. — Перестанешь ты наконец? Прислуга все слышит. Это у тебя от табака такое раздражение.
А он, ослепленный гневом, продолжал:
— Ну и пусть слышат!.. Пусть все слушают!
