всю целиком; потом он быстро снимал ее жакет, путаясь пальцами в застежках, и церемонно спрашивал: «Чаю?.. Нет?.. Какие у вас холодные руки».
У нее всегда, когда она приходила, мерзли руки, мерзло тело, словно вся ее кровь приливала к сердцу, которое так сильно билось. «В этом кресле вам будет удобно», — говорил Альбер нежно, приглушенным от волнения голосом.
Она вся отдавалась его поцелую, потом отстранялась, словно мгновенно насытившись, оглушенная, задыхающаяся от накатившей на нее слишком мощной волны, и вся сжималась, чтобы сопротивляться какой-то пугающей ее силе. «Не двигайтесь», — говорил он, удерживая ее поцелуем, который наконец приковывал ее, а он в это время медленно ласкал ее рукой, словно перенося на нее, на все ее тело сладострастие своих губ.
Он вдруг поднимался и начинал ходить по комнате. Потом возвращался к ней, опускался на колени у ее ног, брал ее руку и смотрел в ее блестящие глаза, в этот момент казавшиеся ему глазами взрослой, пылкой и опытной женщины. Они надолго замирали так, сливаясь и теряясь в этом необъятном взгляде, а когда наконец отводили взгляд в сторону, то молчали или произносили какие-нибудь общие, бессмысленные фразы.
После Берта вспоминала, что вообще ничего не говорила в тот день; рядом с ним ей было нечего сказать; перед этим великим чувством любви, этим совершенным слиянием мыслей любые слова казались просто ненужными, и она старалась только как можно крепче прижаться к Альберу.
Он нежно дотрагивался губами до ее теплых век, лба, пальцев, потом сжимал ее в объятиях и целовал. Резко отрывался от нее, чтобы походить по гостиной, возвращался, успокоившись, и вновь погружался взглядом в сияющие, глубокие, окруженные тенью глаза. Он ласково расспрашивал ее, держа в своей руке ее руку. «Юная девушка, это так странно!» — говорил он. А она ничего не отвечала, вся погруженная в свой непроницаемый мир, только все бледнела и все больше застывала в его объятиях, безжизненно опустив руки.
Она возвращалась домой в полном изнеможении, возбужденная, с горячей, тяжелой и одновременно какой-то пустой головой, словно уставшая от длительной умственной работы, и лишь долгая зевота чуть снимала напряжение. Сразу после ужина она ложилась спать и чувствовала щеку Альбера, его руки, все его тело, прижатое к ее телу; ей бы хотелось продлить это ощущение и воскресить уходящие в прошлое часы, но едва она начинала думать о нем минуту-другую, совершая над собой усилие, как тут же забывалась тяжелым сном, не отпускавшим ее на протяжении всей ночи.
Утром она подходила в ночной рубашке к зеркалу, бледная, но отдохнувшая, и ее большие кроткие глаза, ее свежий, невинный, немного детский вид казался отсветом ее счастливой и молодой души.
Стоя перед комодом, Берта одну за другой перебирала свои блузки и швыряла на кровать те из них, которые казались ей несвежими. Она нашла тонкий батистовый корсаж, который носила на прошлой неделе. «Ничего не поделаешь, ткань порвана», — подумала она, увидев зацепку на кисее. Она положила корсаж опять в глубь ящика; вспомнив об Альбере, она почувствовала, как в душе ее поднимается волна протеста, и сказала самой себе: «Не пойду больше к Кастанье». Она теряла свою гордость, свою независимость: покоряясь, она роняла свое достоинство. К тому же Альбер изменился. Теперь она снова узнавала в нем того человека, который так не понравился ей когда-то в Нуазике: то грубое, ненасытное, полное неистовства существо. «Сегодня вечером я не пойду к Кастанье», — снова сказала она себе и перестала думать об Альбере.
Словно избавившись от какой-то заботы, довольная и бодрая, она навела порядок в своем шкафу, поиграла на фортепьяно и перечитала одну из своих лекций.
В четыре часа, вернувшись домой, она взяла свои нотные тетради, чтобы подклеить разорванные несколько месяцев назад страницы. Она расстелила на столе в гостиной газету, не спеша, словно у нее была масса времени, чтобы закончить эту работу, вырезала золотыми ножницами мадам Дегуи кусок бумаги, но вдруг почувствовала, что Альбер ждет ее. Она вышла из гостиной, быстро надела шляпу и, проходя мимо Ортанс, сказала ей: «Я иду к Бонифасам».
Она быстро дошла до улицы Пере. Омнибус только что ушел. Кучер махнул рукой, и она села в коляску: «Я поговорю с ним; он поймет, что заблуждается на мой счет», — говорила она себе, глядя на все часы, мимо которых проезжала. Она воображала себе длинную, важную и строгую речь, первые фразы которой она то и дело увлеченно повторяла про себя. Она представляла себе кресло, где она будет сидеть, свои движения, свою позу.
Когда Альбер открыл дверь квартиры Кастанье, она сразу же заметила, какой у него озабоченный взгляд.
— Вы меня ждали, — сказала она, немного обеспокоенно и стараясь угадать, о чем он думает.
А он вроде бы даже и не заметил ее опоздания. С задумчивым, но спокойным видом, против обыкновения сдержанный и как бы смущенный, он вошел в гостиную вместе с ней, не поцеловав ее.
— Надеюсь, вы добрались без особых трудностей? — спросил он. — Здесь жарко…
Он открыл было окно, потом закрыл его.
— Такой неприятный шум, — сказал он. — Ваша сестра ведь не приедет в этом году? Насколько мне известно, она ждет ребенка. Если не ошибаюсь, в сентябре. А в июле вы поедете в Нуазик?
— Увы, нет, — ответила Берта, замечая, что Альбер думает о чем-то другом. — Я ведь вам говорила, что мама хочет провести лето на берегу моря.
Она замолчала, в свою очередь смущенная рассеянным видом Альбера.
— Послушайте, — вдруг начал он. — Я хотел вам сказать…
Улыбаясь, он подошел к Берте:
— Вам не приходит в голову мысль, что вам угрожает опасность?
После долгой паузы он с некоторой торжественностью в голосе добавил:
— Не знаю, осознаете ли вы эту опасность?
Он сел и, держась на некотором расстоянии от Берты, не глядя на нее, не слишком уверенно произнес:
— Молодых девушек обычно никак не подготавливают… Правда, как правило, они не подвергаются такой опасности, как вы. Хотя ведь следовало бы как можно раньше рассказать им о физической стороне любви… природа… Вы шли несколько особым путем, и вам следует знать… Но, может быть, вы уже и знаете. Мне как-то трудно говорить здесь что-либо определенное. Есть в ваших мыслях целая область, которая мне совершенно непонятна.
Он с нежностью смотрел на нее.
— Будьте подоверчивей. Иногда вы кажетесь мне женщиной, а иногда ребенком. Девушка — это для меня нечто совершенно новое. Я хотел бы лучше понимать вас…
Он взял лежавшую на столе книгу, открыл ее на заранее отмеченной им странице и протянул ее Берте, а сам остался стоять возле ее стула.
— Это «Красное и черное», — сказал он. — Прочтите эти строки. Только эти три строчки, которые я подчеркнул. Скажите мне, что они в точности означают. Прежде всего, понимаете ли вы их смысл?.. Я вас умоляю, — нежно сказал он, — ответьте мне. Скажите просто: да или нет. Или лучше кивните головой. Кивок головой будет означать: да, я прекрасно понимаю.
Он наклонился, чтобы посмотреть на Берту, лицо которой не выражало ничего, кроме безразличия.
— Вы не хотите мне отвечать? Ни единого знака? Ни единого слова? До чего ж вы упрямы! Ну ладно, идите сюда, — сказал он, присаживаясь возле стола. — Я буду говорить с вами так, как если бы вы ничего не знали. Садитесь здесь, — произнес он, и голос его был необычайно нежен. — Посмотрите на этот листок. Видите, я робею гораздо больше вас, — сказал он, переводя дух. — Не пугайтесь. Сначала я расскажу о цветах.
Берте хотелось крикнуть: «Я знаю!», желая, чтобы он замолчал, и боясь этого нового знания. Она продолжала сидеть, внешне невозмутимая, облокотившись на стол, уставившись на маленькие ребристые настенные часы, не шевелясь, словно стараясь сильнее замкнуться в себе, отстраниться от Альбера, не слушать его; ее пугала жизнь и все эти вещи, которые, как она считала, были ей в какой-то мере известны, о которых она никогда не задумывалась и которые казались ей, особенно сейчас, такими унизительными и
