Он вытянулся на ковре.
— Пощупай-ка мой живот. Чувствуешь, как напряглись мышцы. Это пояс из мускулов.
Кастанье встал, одергивая жилет; лицо у него было красное.
— Двадцать минут — это же совсем не много, — сказал он.
Альбер то и дело посматривал на часы.
— Надо же, просто удивительно, как ты похож на отца, — сказал Кастанье.
— Мне пора идти: у меня назначена встреча на шесть часов.
— Но ты же только что пришел. Ты не был у меня целых четыре месяца. А у тебя дома теперь бессмысленно даже начинать какие-либо разговоры.
— У меня на плечах сейчас такая тяжелая ноша, — сказал Альбер.
Он помолчал, потом продолжил, расхаживая взад-вперед по кабинету Кастанье:
— Двадцать минут — это немного, но каждый день — это слишком.
Он машинально взял с полки книгу и тут же аккуратно поставил ее на место.
— Тебе здесь, должно быть, хорошо работается.
— Очень хорошо. Этой зимой наверху постоянно играли на фортепьяно. Я не мог удержаться, чтобы не слушать эту музыку. Теперь эти люди куда-то переехали. И представляешь, тишина действует мне на нервы, тяготит меня… Я теряюсь в ней. Одетта с очаровательной строгостью следит за тем, чтобы я работал. Раньше пяти часов выходить из кабинета я не имею права. То есть, если я выйду, то разрушу ее доброе мнение о моем таланте.
Он присел на край стола.
— Мне тут в голову пришла мысль написать пьесу…
Кабинет погружался в темноту. Только незанавешенное окно светлым пятном выделялось в обрамлении теней, и тонкий профиль Кастанье темнел на фоне серого квадрата.
— Так вот, — сказал он, наклоняясь к электрическому шнуру. — Я хочу изобразить мужчину во цвете лет, рядом с женой, которую он любит, рядом с детьми, богатого, здорового…
Внезапно вспыхнувший свет заставил Альбера вздрогнуть, но он ничего не сказал, только потеребил свои часы в жилетном кармане и сел, слушая Кастанье и пристально глядя ему в глаза.
— Ты представляешь себе эту сцену?
— Да, — медленно ответил Альбер, по-прежнему не сводя глаз с Кастанье. — Это очень любопытно… в самом деле… удивительно.
— Мне кажется, неплохо задумано. Я еще об этом подумаю. Я напишу это, когда мне будет лет шестьдесят. Пока не состаришься, ничего толком не узнаешь.
Кастанье прошел в глубь комнаты. Вдруг он резко повернулся и сказал:
— Послушай, дорогой мой, я тебе скажу одну такую вещь, что ты немедленно возмутишься: тебе надо жениться.
— Мне?
— У тебя уже и возраст подходящий, и положение есть. Нужно тебя женить.
— Нет, — сказал Альбер, присаживаясь и озадаченно глядя на Кастанье. — Я жениться не буду.
— Понятно. Боишься хомута. Это старый предрассудок. На самом-то деле именно в браке, в этой тихой обители, мужчина только и может быть по-настоящему самим собой, по-настоящему свободным. А несчастные холостяки как раз и живут в рабстве. Они постоянно впадают в меланхолию, у них постоянные переживания от слишком бурных чувств. Хотя мне, конечно, досталась жена исключительная… прелестная, преданная.
— Нет, друг мой, я никогда не женюсь.
— Ты просто повторял это в течение десяти лет и сейчас продолжаешь говорить так по привычке. Но нужно учитывать, что наша суть меняется быстрее, чем наши мысли. Если бы два года назад я сказал тебе, что ты с головой уйдешь в свою адвокатскую практику и будешь выделять от силы десять минут на разговор с другом, ты счел бы все это глупостями. А дело в том, что ты считаешь себя отшельником, так как не любишь свет. Ну так вот! Ты такой же мнимый отшельник, как почти все остальные отшельники. Тебе нужно отключаться от своих забот. Твоя профессия…
— Разве причина в этом? — спросил Альбер.
Он замолчал, напустив на себя суровость, потом продолжал, улыбаясь:
— Я слишком люблю на улице рассматривать встречных женщин.
— Ну вот еще! Ты меня смешишь. У тебя никогда не было любовницы. Ты считаешь себя развратником только потому, что ты непостоянен в любви. Когда ты женишься, ты больше не будешь думать о встречных женщинах.
— Это верно, у женщин я не пользуюсь успехом. В прошлом году в Долонне я познакомился с одной весьма приятной дамочкой, которая мне нравилась. К числу недотрог она не относилась, и я это знал. Первый попавшийся прощелыга без труда добился бы победы. А у меня не получилось. Когда мне было двадцать лет, такая же неудача постигла меня с госпожой Верней. Одна из этих дам оказалась слишком проницательной, другая же, наоборот, слишком глупой. Мне не удалось разыграть страсть, чтобы преуспеть хотя бы в такой мелкой интрижке, а ты хочешь, чтобы я пустился в великую авантюру с женитьбой.
— Ну а та особа, с которой ты когда-то встречался у меня дома?
— А! — засмеялся Альбер. — Это нечто совсем иное! Как-нибудь я расскажу тебе, история прелестная. Это совсем юная девушка… Ребенок. О, не беспокойся. А то ты сейчас такое вообразишь себе! История очень чистая. Девочка просто чудо. Я воспитывал ее с любовью. Мне никогда не приходило в голову жениться на ней. Это было невозможно. У меня всегда было такое чувство, будто я воспитываю ее для другого мужчины, чьи вкусы совпадают с моими.
— Ты слишком много рассуждаешь, — проговорил Кастанье, выходя с Альбером в прихожую. — Я тебя провожу… Нужно, не раздумывая, броситься навстречу жизни. Очень часто новый опыт позволяет увидеть нашу истинную сущность. Именно поэтому нас всегда обгоняют смельчаки, а то и вовсе вертопрахи.
— Ну, вертопрахи тоже рассуждают, — ответил Альбер, быстро спускаясь по лестнице и глядя через перила на заходившую в лифт женщину. — Просто их рассуждения немногого стоят.
Обычно Альбер вставал рано. Садясь задолго до прихода Ваньеза за свой рабочий стол, где царил безупречный порядок, он говорил себе: «Какой все-таки утром ощущаешь прилив сил». В эти спокойные часы, просматривая на свежую голову записи в своем блокноте, вдыхая резковатую и бодрящую утреннюю свежесть, он испытывал своеобразное удовольствие при мысли о многочисленных делах, которые заполняли его день.
Он подолгу принимал в своем кабинете приходивших к нему клиентов, много говорил, по нескольку раз обсуждал уже рассмотренные вопросы, словно желая изяществом любезной беседы и повышенным вниманием к каждому делу искупить свою излишнюю молодость и недостаток опыта. Потом он ругал себя за эту словоохотливость и суету, только без толку утомлявшие его, и опять мчался на очередную встречу во Дворец правосудия. Страдая от нехватки времени, вечно куда-то спеша, он тем не менее был не способен прервать затянувшийся разговор.
Его речь, весьма приятная в дружеской беседе, была все же недостаточно совершенна во время публичных выступлений. Когда он готовился к судебным прениям, у него возникали странные, болезненные опасения, которые усиливались по мере приближения той минуты, когда он наконец с решительным видом вставал перед судьями и начинал говорить, сначала громким и уверенным, а потом немного дрожащим голосом. Из-за этой боязни говорить перед собранием он старался придать своей речи особую утонченность и так долго и тщательно искал точные выражения, без конца взвешивая все аргументы «за» и «против», что, хотя с начала года выступал в суде всего пять раз, он постоянно был занят работой.
— Вы тонете в стакане воды, — говорил ему Ваньез, перенявший у господина Пакари неторопливый и уверенный стиль работы.
Альбер оставил Ваньеза работать у себя. Раньше его удивляло, как это отец терпит такого неприятного сотрудника. Но теперь он находил опору в порядках, заведенных господином Пакари. Он долго колебался, прежде чем изменить то, что раньше больше всего критиковал, а решившись на перемены, подсознательно думал о том, одобрил бы отец его действия или нет. Без Ваньеза, для которого ведение дел
