А через известное время по второму наводящему запросу состряпал другой — безоговорочно положительный отзыв…
— Что же тут такого? — вмешался бис. — Некоторые произведения искусства в свете одной, э-э, исторической эпохи играют совершенно иную роль, чем те же, так сказать, произведения искусства в свете другой, э-э, исторической эпохи. Азбучная истина.
— Завел шарманку, — огрызнулся Чебукин, хотя бис защищал его от внутреннего голоса.
Чебукину вдруг снова показалось жизненно необходимым заменить сомнительное доброе дело другим, настоящим.
И заменить сейчас же, будто только после этого появится хоть какая-то защита и против биса, и против внутреннего голоса.
— Доброе дело… Доброе и смелое дело… — бормотал он про себя.
— Добро… Зло… — снова вкрадчиво вмешался бис. — Ты в плену абстрактных категорий… идеалистических, общечеловеческих понятий. Предоставь другим судить о тебе. Твоя биография и, э-э, анкеты всегда радовали глаз компетентных работников. Неужели ты случайно дослужился до…
— Позволю себе заметить, — сухо перебил внутренний голос, — что у Клавдия, короля Дании, тоже, по-видимому, были безукоризненные, радующие глаз анкеты. А то, что он влил малую толику яда в ухо неосмотрительно уснувшему и потерявшему здоровую бдительность брату — отцу Гамлета, анкеты не отразили. Там и вопроса такого нет: «Отравлял ли ты ближних своих?»
— Яд!! Убийство!! — с негодованием вскричал бис. («Боже, какой ложный пафос!» — подумал Чебукин.) — Вы переходите все границы, милейший… Не посмеете же вы обвинять нас, меня и Чебукина настоящего, в…
— В отравительстве? — внутренний голос хохотнул. — Но яды бывают разные… Некоторые поражают только душу…
— Идеализм!.. Субъективизм… Махизм… — кричал бис.
Чебукин прикрыл голову подушкой, пытаясь столь наивным способом заглушить спорящие голоса, слушать которые он уже был не в силах. «Я теперь больше похож на арбитражную комиссию, чем на обычного человека, — думал он. — Так не может продолжаться. Я не выдержу».
Как ни странно, подушка помогла. А может быть, голоса затихли сами собой.
В тишине Чебукин снова принялся искать подходящее доброе дело.
«Прожогин? Ну конечно же», — обрадованно вспомнил он и помедлил, давая время высказать свои мнения и внутреннему голосу, и бису.
Те молчали… Их пассивность обнадеживала.
Чебукин вспомнил.
В прошедшие годы Прожогин попал в ссылку и крайне нуждался. Профессор Лядов, старый учитель Прожогина, подбирал книги и другие материалы для статей и заметок, пересылал их ссыльному, а затем, напечатав сочинения своего подопечного, по необходимости без подписи, переводил автору гонорар.
Человек скрупулезно аккуратный, Лядов сохранял извещения на получение гонорара и квитанции переводов в специальном конверте.
Когда через несколько лет Прожогин вернулся, здоровый и — в немалой степени благодаря заботам своего старого учителя — вполне благополучный, профессор уронил слезу и с некоторой торжественностью вручил ученику упомянутый конверт, сказав между прочим, что будет счастлив, если после его, Лядова, кончины Прожогин примет кафедру и продолжит начатые учителем изыскания.
Подробности трогательного свидания учителя с учеником стали широко известны со слов Прожогина.
А еще через известное время Прожогин подал куда нужно заявление, обвинив Лядова не только в теоретических ошибках, но прежде всего — в связях с врагами народа и помощи врагам народа. В качестве доказательств он приложил к своему манускрипту сколотую рукой Лядова пачку квитанций, свидетельствующую о том, что профессор переводил ему, Прожогину, бывшему тогда врагом народа, деньги и поддерживал с ним, Прожогиным, бывшим тогда врагом народа, оживленную переписку.
Старый профессор был изгнан с кафедры, а несколько позднее попал в лагерь, из которого уже не вернулся. А Прожогин занял кафедру своего наставника, как тот и желал, однако при обстоятельствах, которые учителю вряд ли могли представиться.
В ту пору, то есть когда кафедра освободилась, Прожогин обратился к Чебукину с просьбой рекомендовать его для замещения открывшейся вакансии.
— Да вы мерзавец! — ответил Чебукин и показал рукой на дверь.
— …Чем это не доброе и не смелое дело, особенно если учесть самое личность Прожогина, обнаружившего незаурядные способности в шагании к цели по трупам? — с надеждой и робостью обратился Чебукин к внутреннему голосу.
— Хм… хм… — пробормотал внутренний голос. Чувствовалось, что ему нелегко развенчивать последние иллюзии Чебукина. — Хм… хм… Но ведь ты был в кабинете один?
— Допустим… — ответил Чебукин.
— А при свидетелях ты повторил бы этого своего «мерзавца»? Отвечай честно!
— Н-не знаю… Сказать такое при свидетелях было бы сверхсмелым поступком, а условлено подобрать дела просто смелые и добрые.
— И Прожогин все же стал твоим заместителем? — продолжал внутренний голос, словно не слыша или отводя объяснения Чебукина.
— Его утвердили во время моего отпуска.
— А когда ты вернулся, то сразу же заявил протест против назначения мерзавца на столь высокий пост?
— Н-нет… Впрочем, с моим протестом не посчитались бы…
— Значит, нет? Но уж конечно, ты при встрече с Прожогиным не подавал мерзавцу руки и заявил, что твое мнение о нем остается неизменным?
— Н-нет… но…
— И уж разумеется, на банкетах ты не пил, когда поднимали тост за научные успехи Прожогина?
— Н-нет… Н-не знаю… Н-не помню…
— И когда Прожогин защитил докторскую, основательно обокрав своего к тому времени уже покойного учителя, ты не поздравил его?
— Да перестань! Хватит! — не выдержав, закричал Чебукин, поднялся и стал бегать по комнате. — Хватит! Хватит! Нет добрых дел так нет. Что я, рожу их!
Как только Чебукин замолк, бис вкрадчивым голосом спросил:
— Не станешь же ты утверждать, что и во чреве матери был отрицательным персонажем, ламброзовским типом? Хоть в такой мере ты помнишь указания первоисточников? Очевидно, в детстве и юности, я отбрасываю другие этапы жизни, ты совершал пресловутые абстрактно добрые и абстрактно смелые дела, но поскольку впоследствии данный показатель, так сказать, не учитывался, то подобные абстракции, естественно, стерлись в памяти.
— Дурак! Пошляк! — не закричал, а, боясь разбудить домашних, прошептал Чебукин. — Еще слово, и я тебя… Я тебя придушу!.. Вот и будет замечательнейшее доброе дело. Придушу!!!
Именно в этот момент в голове Чебукина мелькнула опасная мысль об убийстве биса.
И с этого момента она непрерывно росла, пока не овладела без остатка всем существом Чебукина.
— Ха-ха, — раздельно, спокойным рокочущим голосом выговорил бис, давая понять, что он не принимает угрозу всерьез. — Ха-ха.
— Между прочим, — вмешался внутренний голос, тоже не оценивший накала и остроты создавшегося положения. — На этот раз бис прав, ты не родился отрицательным персонажем, но впоследствии…
— К черту! К черту! — с истерическим смешком повторял Чебукин, никого не слушая. — Я тебя придушу. Бес-бис, бис-бес! Вот и будет отличнейшее и бесспорнейшее доброе дело! Я тебя придушу. Выпущу из тебя все твои дурацкие перфорированные потроха! И…
— Постой, постой… — уже с явной тревогой в голосе заговорил бис. — Как же это?.. По какому праву?! И я, позволю себе заметить, не твоя собственность, а полноправный бис, занесенный в инвентарные
