назвал Шервуд Андерсон эту стадию творчества. Потом только у него открывается рот – и появляются звуки, выражающие вместе с сознанием о невозвратности желание, т.е. к носовым добавляются [?], [г] – гласные нижнего подъема, при сильном желании и в динамике неизбежно йотированные: [j?], [jг]. Следы этого времени сохранились в англ. yearn – томиться, тосковать, стремиться; нем. jammern – причитать, хныкать. Затем только, когда ангел – или иное подобное – показывается ему, выражает он возгласом удивление (нем. ja! – да! yah – внезапный; фр. yeux – глаза; русск. ё! – возможно, того же происхождения англ. young; нем. jung; русск. юн – что лишний раз доказывает, что блядь не может быть старой). Затем добавилось [b] – не важно, была ли причиной тому, как считает чистая филология, тенденция прикрытости начального слога для достижения возрастающей звучности или же человек, исторгая звук удивления, забывал открыть рот, и воздух сам натыкался на губы, – а может, он хватал воздух ртом, пытаясь объять необъятное, – но ясно, что результатом было [bj?!], [bjг!].
Носовые гласные [г],[?] впоследствии перешли в сочетания –an, –en. Таким образом, линия прямого родства слова «блядь» восходит к французскому bien – «добро, благо».
Собственно, мы могли бы и не прибегать к помощи филологии, а сразу воспользоваться словами Дионисия: «Все сущее исходит из Прекрасного-и-Благого… и все, что бы ни существовало или рождалось – рождается и существует благодаря Прекрасному-и-Благому. В этом-то Божественное вожделение наиболее и проявляет себя бесконечным и безначальным, как бы вечно вращающимся по кругу: чрез Благо, из Блага, в Благе и к Благу… поскольку Благо, будучи благим по существу, уже просто в силу того, что оно есть, распростирает благость свою на все сущее».
4.
«…В таком случае, – сказал дядя Тоби в простоте сердца, – поведение не может быть объяснено не чем иным, как только стыдливостью. Моя невестка, по всей вероятности, – продолжал он, – не хочет, чтобы мужчина находился возле ее…
Я не скажу, закончил ли на этом свою фразу дядя Тоби или нет, – в его интересах предположить, что закончил, – так как, я думаю, он не мог бы прибавить ни одного слова, которое ее бы улучшило».
Злоключения бляди начинаются, когда человек, теряя по пути носовые, бежит рассказывать (баяти) о том, что он увидел.
Первым на этом пути стоит остров Буян. Не знаю, как у кого, а у нас, у космического поколения, океан – это прежде всего Солярис, а Буян – конец фильма Тарковского, где Наташа Бондарчук ценой своей гибели делает благо: а) Сарториусу (осквернитель праха); б) Снауту (англ. snout – рыло); в) Кельвину (абсолютный нуль).
Буян – это уже не совсем bien. Здесь уже возникают сомнения. Какое-то оно чересчур спокойное – не соответствующее ситуации, – а после обеда вообще может быть принято за отрыжку и вызвать подозрения, что Боян пьян. Ведь у Лема ничего подобного не было.
Затем к [b] добавилось [l].
Возможно, это тот самый l-epentheticum, который чисто филологически возникал на месте j в [bj] в результате воздействия и ассимиляции, как в [bjudo] – «блюдо», – в этом, однако, я сомневаюсь. Мне кажется, потребовалась целая революция в мозгу, чтобы к произнесению слов был привлечен орган, служивший до того для лакания и толкания во рту пищи. Возможно, воздух сам случайным образом встретил язык – скорее всего, при произнесении [bj?], [bjг] во время зализывания раны.
Улучшило ли [l] исходное слово? Нельзя утверждать; лично я сомневаюсь.
С одной стороны, с этим звуком связаны известные понятия ласки, тепла, милости: англ. milk, фр. lait – молоко, англ. lap; фр. laper – лакать; англ. lick, фр. lecher – лизать и т.д., а также такие абстрактные понятия, как фр. lenite – мягкость, legerite – легкость, licence – вольность; русск. Лель, ой-ли-люли-лель и т.п.[8]
«Любите носить все те имена, что могут онежиться в Лялю», – писал Хлебников.
Нельзя не видеть, однако, что [l] привносит с собой оттенок телесности, закрепощающий душу. Фр. lien значит «связь, общение», но и «узы, оковы»; liante значит «гибкая, упругая», но и «привязчивая»; в «Анне Карениной» читаем:
«Этот четверугольный вырез, несмотря на то, что грудь была очень белая, или особенно потому, что она была очень белая, лишал Левина свободы мысли».
Опасное соседство санскр. bala – маленькой девочки и Bali – повелителя демонов – могло ли привести к чему-то хорошему?
Блян – мечта – еще тесно связана с Буяном (буянить – метаться); но усиливающая связь с пьянством через възбленуван блян порочит само благо: ср. «блажить», «орать благим матом»; польск. blagier – хвастун.
Приходят на ум дионисийские оргии. С одной стороны, от этих оргий пошла трагедия и за ней все искусство. С другой стороны, вспоминается разорванный вакханками Орфей.
«Провидению не свойственно насиловать природу», – говорит Дионисий. Не знаю; «прослышание», во всяком случае (если его можно так назвать), – насилует ее то и дело.
«Человек, – писал Фрэнсис Бэкон (более известный по выражению «мой органон отравлен алкоголем» из насаждаемой в школе пьесы «На дне»), – думает, что ум управляет его словами, но случается также, что слова… подобно татарскому луку, действуют обратно на ум, сильно путают и извращают мышление».
«Необоримая сила языка, влиявшая на создание человеческих верований, обнаруживалась всюду, где только был к тому малейший повод», – писал также А. Н. Афанасьев. В наш же век грубой силы и неустойчивого бытия такие поводы встречаются постоянно.
Некоторые считают, что «а» в польском blad произносится как [х], что дало бы юс большой в кириллице и, следовательно, уже в VI веке блядь и блуд породнились. Я, однако, считаю, что хотя эти слова и близки ощущением общей потери, однако у них совершенно разный характер: «блуд» потерял давно, это уход в темноту, вой на луну, упадок, поиск так называемого счастья (нем. Gluck). «Блядь» же может быть сказано, озираясь, потеря произошла только что, падение здесь активно, махание руками естественно, а махающий (фр. ballant) и совершает промах. Кроме того, англ. blunder – промахиваться – дало бы в кириллице юс малый. Но, конечно, наличие опасности очевидно – если не падения, то наклона к живому началу.
Опасно соседствуют в этот период белизна и обилье; санскр. balaya – девушка и baliyan – более; фр. belle – прекрасная и ble – зерно. В самом по себе обилии нет ничего плохого: Анну Каренину, как помним, тоже переполняло нечто – выражавшееся в блеске глаз. Но поражает обилие животных на [l], причем таких разных, как лось, лань, лиса, лошадь; а особенно во французском: lion – лев, lievre – заяц, loup – волк, loutre – выдра, lynx – рысь, lapin – кролик, louve – волчица, laie – самка кабана… Добавьте сюда лай, линьку, лапу…
Добавление окончания к бляди не выправило положения, а только усугубило наклон.
Чисто филологические конечные звуки – определители склонения – исконно являлись живыми; в тот или иной тип склонения входили слова,
Когда жизнь превращается в живот, добро – в имущество, красота – в лепоту (А. Ф. Лосев писал, что искусство греков не могло быть не пластическим, когда человек воспринимался как вещь) – наконец, сама любовь – англ. love – превращается в лов – охоту.
Отходя от филологии, заметим, что в самом по себе родстве с животными нет никакого зла. Какой зверь эстетически ассоциируется с блядью? Прежде всего кошка – по грации, гибкости, «опрятности ума и воображения», как это называл Стерн. Здесь блядь выигрывает по сравнению с называющим ее так, ибо он ассоциируется с обезьяной.
Филологически же с блядью коррелируют, во-первых, пушные зверьки: фр. belette – ласка, а также русская бhль. Последняя некогда заменяла рубель: славяне платили дань, сообщает Нестор, «кунами и белью». В силу исторической нелюбви к торговле все слова, связанные с обменом, получали у нас «замаранное» значение: кал называли «добром» (в смысле имущества), женский срам – «кункой»; пушистую красавицу (фр. belle, греч. «каллос») вполне мог затронуть этот процесс.
Коррелирует с блядью, во-вторых, лебедь. Заманчиво вообще отождествить лебедь с блядью. Казалось бы, лучшего слова и не надо для обозначения «девы ветреной воды».
