есть ложь (англ. lie, нем. Luge) и зло (англ. evil, нем. Ubel)? (слабее этот процесс проявляется во Франции, известной своим уважительным отношением к женщине: ср. bien – добро, lien – связь, rien – ничто; bel et bien – прямо).
Кажется, Ф. Халкидонский писал, что справедливое – это полезное для сильного.
«У добра своя причина, – говорит, кроме того, Дионисий. – Если же зло противоположно добру, то у него должно быть множество причин, в творениях которых нет ни смысла, ни устойчивости, а только неустойчивость, немощь и постоянное смешение с греховным».
Но как же Добро могло стать причастным злому? Само ли понятие добра изменилось на стадии blend? Или виной всему порожденные им с утратой носовых новые смыслы – вздор, обман? Наконец, в чем причина распутства?
«Подобные вопросы может задать только тот, чей разум объят сомнениями, – говорит Дионисий, – поэтому, желая обратить его к истине, мы прежде всего скажем следующее: зло не исходит из Блага, а если исходит из Блага, то оно не – не зло».
Правое и левое, красное и белое, брата и блядь можно, разумеется, разделять, если угодно, вплоть до перегородки в сердце, которую можно разрезать разве что лезвием (англ. blade) – однако ясно, что при объятии правая и левая стороны смыкаются. Нагляднее всего этот процесс выражен в соединении прелести и красоты.
«Прекрасный» и «прелестный» соотносятся как правый и левый, и «прелесть» значила «обман, ересь» тогда же, когда и «блядь». Аввакум Петров пишет:
«Яко вся сия внешняя блядь ничтоже суть, но токмо прелесть, и тля, и пагуба. Аз проидох делом и ничто же обретох, токмо тщету».
Присмотревшись, однако, увидим, что с ересью связан здесь побочный смысл, сходный с резью и эросом, или, точнее, «эрисом» – раздором; прельщать в этом смысле – значит нем. reizen – раздражать, дразнить, возбуждать (читаем у Хлебникова:
Для понимания же главного смысла прелести, роднящего ее с грязью, откроем Толстого:
«Едва он обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко от него,
«В лице ее не было, как прежде, этого непрестанно горевшего
Прелесть, как видим, есть тот ил, сапропель со дна омута, взбаламученного ледоходом в апреле, который благодаря самому тлению сохранил тепло жизни и который этим теплом согревает:
«В промежутках совершенной тишины слышен был шорох прошлогодних листьев, шевелившихся от таяния земли и от росту трав.
«Каково! Слышно и видно, как трава растет!» – сказал себе Левин, заметив двинувшийся грифельного цвета мокрый осиновый лист подле иглы молодой травы».
Здесь прелесть согревает англ. blade – узкий лист, травинку.
«Она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за которым графиня боялась, как бы он не был ее гробом. <…> Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то выглядывая на мать».
Здесь прелесть согревает танцовщицу (санскр. natakiyasca; англ., фр. baladine).
Настоящему брату [r] не может быть в радость. Вспомним Есенина, как он стремился изгнать этот звук из своих стихов:
Именно в бляди, или в соединении бляди с братом, таким образом, состоят свет, и истина, и жизнь. Насильственная же замена истины правдой есть нелепость. Произошла эта замена вместе с превращением bien в добро как имущество; Шервуд Андерсон (вот ведь Соединенные Штаты) тут все объяснил. В «Книге о деформации» (The Book of the Grotesque) читаем:
«В начале, когда мир был юн, – пишет он, – там было множество мыслей, но никакой такой вещи, как правда. Мужчина делал правды сам, и каждая правда была составлена из многих неясных мыслей…
А потом набежал народ (люд – lewd – похотливый). Как только один из народа захватывал одну из правд, нарекал своей правдой и пытался прожить по ней жизнь, он становился нелепым, а облюбованная им правда – ложью».
(В переводе на русский теряется перекличка thoughts – мысли – truth – правда – и vague – смутный, неясный – vagina – влагалище, cunt.)
Вот князь Андрей на стадии полусвета:
«И дела нет до моего существования!» – подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему-то ожидая и боясь, что она скажет что-нибудь про него. «И опять она! И как нарочно!» – думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул».
Это «ожидая и боясь» знаменательно. Не могу, кроме того, удержаться и не предложить более точного определения того, что поднялось в душе князя Андрея. Это
Когда же князь Андрей посчитал bien имуществом, которым он может распоряжаться быстро, zu Recht – по праву – его будто подменили:
« – Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу».
Сложность, как видим, соединилась у него с ложью, а лядина стала вызывать досаду из-за своей непроходимости. И все потому, что он, как ему показалось, уже знает, куда идти. Ему кажется, что все просто – надо идти быстро и прямо. На самом деле он пойдет вправо – от прелести к ревности, от любви на войну.
От осуждения бляди, таким образом, один шаг до братоубийства.
Простота, как известно, хуже воровства.
6.
« – Так-так-так, – говорит
пулеметчик,
Так-так-так! – говорит пулемет».
«Много еще есть дела в этом мире, и что до меня, то мне кажется, все в нем ложно, все не так».
Брат с блядью… На первый взгляд, странное сочетание; однако не более чем блестящая красота или красный блеск сигареты в ночной засаде у Льва Толстого.
Блестящая красота… Вернемся к Бруту:
«Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит и вьется, и подступает и вонзается в душу какою-то нестерпимой трелью».
«Блестящая», следовательно, не то слово; более подходит фр. blessant – букв. ранящая или, по Гоголю, резкая:
«Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно-пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе».
В чем здесь странность? Странность, как видим, в новизне чувства – одном из трех, по Л. Толстому
