хвоста для него перестало что-либо значить. «Пожалуйста, дружочек, не лижись, – говорит он Джиму Качалова, – и не лай ты! Не лай! Не лай!» Мы видим, что вслед за «р» он хочет изгнать и «л» из своей поэзии. Рискованное дело: ладно lie – ложь, но как же light – свет? И зачем нажимать на «ж»?
Дальше – больше:
Суть измены очевидна: вьюге он предпочел няню. Женщине легкого поведения – избу.
Мне думается, вот в чем дело: в крестьянском сознании Есенина огнь соединялся с печью. Не случайно он ухватился за трубу, когда повесился. У народа огонь, неизвестно почему, синий: «Гори все синим пламенем!» – говорит он.
Это идет с запада, где ангел произносится как отдергивание руки (ange). В женщине действительно есть некий ожог; хотя жена уже связана с жатвой. О бляди нельзя сказать, горячая ли она, потому что ее толком никто не трогал. Есть одно неясное место в «Анне Карениной», где блеск лица напоминает пожар, но и там Анна неуловима:
« – Ты не в постели? Вот чудо! – сказала она, скинула башлык и прошла дальше, в уборную».
Не всякий же огнь горячий: как же неопалимая купина?
Но даже не в этом дело. Блядь же по сравнению с синью – как бы это сказать – не то, что более вабна (хотя и вабна). Только не подумайте, что я пишу это без боли! Гаврилов мне все время так говорит; но я с болью пишу! Синь меня притягивала чрезвычайно; в сиянии (sheen – shine) мне даже слышалось начало моей фамилии. Я, конечно, ошибался, т.к. линия прямого родства слова «синь» восходит к французскому sien – его (ему принадлежащее). И в sheen мне теперь слышится свист, вылетающий с опусканием головы: «Узнав об этом, он тихо присвистнул», – как мы в таких случаях говорим.
Но неправа и Элеонора. Когда И. Козлова выгнала нас на улицу ночью, и мы стали на гавриловской кухне вино пить – она доказывала, что моя фамилия татарского происхождения. Досадуя, что польстился на ее фамилию[10], не мог я сказать ей тогда, что «Шарып» значит «пучеглазый». Это принципиально – как говорил Сократ, «узкоглазый глядит только вперед, а пучеглазый – во все стороны».
И дело не в том, что его (sien).
Или, скажем, Анастасия Римлянина. Да! Она стремилась на небо, хотя ей резали сосцы. Но в чем ее аргументация за такое свое поведение? В том, что там больше богатства. Что оно нетленно. Что там твердь, а тут какой-то песок. Который дожди размоют.
Еще неизвестно, как бы оно все было сейчас, при данных разведки, что на десять миллиардов световых лет вокруг нет никакой тверди. А блядь мечется.
«Если только дать себе труд подумать, цвет тяжелее света», – писал А. Ф. Лосев.
Синь – вот она вся; кажется – огромное небо, а с точки зрения космоса – всего лишь земная атмосфера, округлая и объятная. Блядь же – только что была тут, совсем рядом, а вот уже:
оглянулась и лишь рукой помахала, – и только, сотрясая землю, чугунные жернова уходящего поезда
Если сестра притягивает, как сирена, то всегда можно указать, откуда она притягивает. А с блядью так: голос ее слышишь, а не знаешь, откуда он приходит и куда уходит.
И вообще. По мне, чем отлив, лучше уж разлив, хоть он и красный. (Если не будет прилива.)
Князь Андрей счастлив: уже одно это наводит на подозрения. Счастья ведь нет. Есть покой и воля, как вы знаете, и разница между ними такая же, как между млением и обомлением. Князь Андрей сомлел, т.е. стал мелким. Понимание вышло из него вместе с волей к жизни, как у Шервуда Андерсона в теплой конторке сила вышла из Кейт Свифт.
Следовательно, он понял няню. Что есть событие самое обыкновенное. Тогда как, по Шкловскому, вдохновение – это как раз опровержение обычного представления. «Если взять у Толстого ощущение военного вдохновения, – пишет он, – то это чувство, что именно сейчас надо выступить, ударить на врага, и он побежит».
Мы не вправе как-то винить Толстого: наоборот, мощь его сказалась в том, что до Мытищ на протяжении 1200 страниц Наташа была настоящей. Ерофеев в «Russkoy красавице» выдержал только 150, а Набоков в «Лолите» и вовсе 10, да и то с помощью Гоголя:
«Россыпь звезд бледно горела над нами промеж силуэтов удлиненных листьев… На фоне неба со странной ясностью так выделялось ее лицо, точно от него исходило собственное слабое сияние…»
Но вслед за тем:
«Но ее ноги, ее прелестные оживленные ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, что искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности – не то боль, не то наслаждение – появилось на ее детском лице».
Я думал, что князь Андрей видел блядь в виде фантомной боли. Здание из иголок и паутинок, которое он наблюдает, похоже на творение Солярис, и женщина является после сна. Толстой не указывает, что при этом фамилия ее Ростова. Допустим, Бондарчук. Но ведь князь Андрей, как Гумберт Гумберт, дотрагивается до ее кожи! И она реагирует на него:
« – Простите меня за то, что я сде…лала, – чуть слышным прерывным шепотом проговорила Наташа…
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, сострадательно и радостно-любовно смотрели…»
Учитывая даже регресс искусства, я сомневаюсь, что кино в прошлом веке достигало подобного совершенства. Он сколько угодно мог смотреть ей в глаза, но при попытке ять ее подбородок всякий раз должен был обнаруживать, что перед ним белая простыня.
Настоящая Наташа – baladine – танцовщица – вот какая.
После разговора с князем Андреем она должна быстро, как котенок, перебирая ногами, убежать из кадра и ласковым, очень ласковым голосом спросить кого-то другого:
– Are you о’key?
Ведь блядь – само слово. А цель слова – не в том, чтобы осоловеть или медлить (англ. slow), а чтобы слать. Как Кити Левина. Оно вылетело – и его уже не поймаешь. Но понимание не вышло, а вошло в него. При этом он обомлел, т.е. стал как мел, белым. Не обезумел – ни в коем случае! – но стал не в своем уме. Вообще не в себе – не в своих чувствах, не в своей прелести. Одним словом, подобно Одиссею, он облядел. Это и есть вдохновение.
Потом он почувствовал, что «все бы мог сделать – что полетел бы вверх или сдвинул бы угол дома, если б это понадобилось». А иначе бы он умер, как князь Андрей, и после 50-й страницы и его бы не было.
Вот только зря Катя, по незнанию слов, говорит «этого не может быть». Так можно повеситься. Учитывая, что Левин был конькобежцем, следовало бы сказать: «Катись».
9.
«И пити-пити-пити и ти-ти, и пити-пити – бум, – ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир…»
« – Я тебе не сделаю больно, – сказал
