– Да ну… – отвернулся Козловский.
– От едрена мать, – Миша Чучин с расстройства не сразу попал папиросой в рот.
Воцарилось долгое молчание. В наступившей тишине было слышно, как шипит и трескает папироса у Миши Чучина: и так хреновый табак был в папиросах, да еще палку туда засунули – жизни нет от ворья!
– Однако неладно, мужики, – заметил Прокопыч.
– А вон Колька бежит! – увидали задние.
– Мужики! – издалека весело закричал молодой. – Нету Белогрудова под кроватью!
– Ах ты!.. – хлопнул себя по коленам Прокопыч и сплюнул в землю.
Стало опять неясно и тревожно.
– Слушай сюда, мужики! – крикнул молодой, высовывая вверх свою потную и пыльную рожу. – Чудеса, да и только! – он вдруг захохотал, ухватившись за бока, и присел.
– Что ты ржешь-то, собака! – замахнулись на него, и он заорал:
– Не, ей-богу, не вру: наш придурок на потолке сидит!
Клопы загудели. Прокопыч кончил чесать бок и некоторое время, недвижно уставившись на говорившего, размышлял. Потом, хлопнув глазами, крикнул сердито:
– Эй, парень! Как это он может на потолке сидеть, если он с потолка сейчас свалится?
Клопы разом смолкли.
– Хеть, – сказал Миша Чучин, качая головой. – Это ж надо до такого додуть! – И бросил папиросу.
– Это же Белогрудый, а не кто-нибудь! – сердито кричал Прокопыч. – Ты вон крови напьешься, тебя и то на потолке-то еле ноги держат, потому – тяготение! А это Белогрудый! В ем сала одного – кровать ажник до полу прогибалась!
– Да че? – выпучив глаза, крикнул Колька. – Че? – растолкав толпу, он вышел вперед и подпрыгнул, наступив на горящий окурок. – Че? – повторил он, держась за пятку и прыгая на одной ноге. – Раз такое дело, пойдем всей артелью, поглядим!
– Ну, пошли, – степенно произнес Прокопыч, поднимаясь.
И клопы, гудя, всей артелью двинулись за охромевшим Николаем.
– Главное, Прокопыч, мне это дело позарез надоть, – толковал Прокопычу Васька Губа, топая сапожищами. – Мне без этого дела хоть домой не иди! Жинка да ить и пятеро мальцов у меня, сам знаешь!
– Мудрено, – гнул свое Прокопыч.
Он шагал все быстрей, засунув руки в карманы. От топота сотен ног стоял глухой гул и тряслась земля. Клопы толкали друг друга, наступали друг другу на ноги, а в суматохе, когда перелезали через провод, Миша Чучин чего-то не разглядел в темноте, поскользнулся да и полетел, матюгаясь, на пол.
– Вот, – сказал Прокопыч мрачно.
– Да ей-богу не брешу! – торопливо отозвался молодой, сердясь и пугаясь.
Его слова потонули в глухом гуле. Клопы, взбудораженные, побежали, пыля и грохоча, как стадо. А прибежав, разом остановились, и гул стих, и настала тишина.
Тогда вперед выкатился Колька Тыквин, мордоворот, и стал объяснять, ковыляя и подпрыгивая:
– Вот, глядите, то есть он, конешно, не то чтобы сидит здеся, как все сидят, а совсем даже наоборот, то есть он на башке вверх ногами стоит, то есть не вверх ногами, а ежели тяготение смотреть… А, ну да! Вниз башкой! То есть он себя к потолку за голову веревкой привязал!
Клопы стояли, разинув рты, и ничего не понимали.
– Стой! Завелся! – с досадой сказал Сидор Кузьмич Распопов. – Куда у нас тяготение-то идет?
– Тяготение вниз башкой идет!
– Хренов тебе, как дров! Как же вниз башкой?!
– Че? На потолке-то вниз башкой тяготение!
– Стой! Завелся! Ну-ко, мужики! Как мы шли-то? Подожди…
– Как же… Прокопыч… Как же это… Веревка-то… А?.. Как же это веревка-то не лопается?
– Веревка, – очнувшись, ответил Прокопыч исключительно для репутации, ибо понял теперь все, – это аглицкая веревка и потому не лопается.
– А! Вона… Аглицкая…
– Известное дело, поэт…
– Стой! Мужики! Неладно тут дело-то. Как мы шли-то, подожди…
Отталкивая друг друга, клопы полезли по придурку, а Прокопыч, выждав и оказавшись позади всех, огляделся, повернулся да что есть духу помчался домой. «Ах ты! – кричал он про себя, задыхаясь. – Вот те и закуривай! Ну, пестерь же я! Ишо бы там сидел – потом обгоняй тех мордоворотов!»
– Ну, жена, – сказал он, хлопнув дверью, и, пройдя мимо жены, зачерпнул ковш холодной воды и принялся жадно пить, потом оторвался и выдохнул: – Собирай шмотки, драпаем отсюда!
– Таваканы пвибегали, все стаканы выпивали, – пролепетал карапуз, волоча по полу кубик.
– Эх, жизнь, – помрачнев, вздохнул Прокопыч.
И, размахнувшись, плеснул остатки воды под стол.
Ворота
Епископ Крутицкий, говорят, ставил Пашу Дурную в один ряд с Прокопием Праведным, первым юродивым на Руси. А весь ее подвиг состоял в том, что она красиво одетым женщинам плевала в лицо. Диоген, допустим, тоже плевал – но когда больше некуда было плюнуть. Или у Куприна – крестьянин в рыбу плюнул, перед революцией. Это я тоже понимаю. Если бы она в одежду плевала! Нет, тут что-то не то.
Я думал обо всем этом, идя к моему другу Сереге, после того как Коля Шальной, встретившись у меня на пути, – я забыл, куда и шел до этого, – треснул мне по уху ни за что, ни про что. Сумасшедший, что с него возьмешь?
Их почему-то в моем городке жило много – Коля Сика, Коля Шальной, Гера Безмозглый, Сережа Пустохин, была еще Галя Шага с походкой спотыкающегося конькобежца… Но что-то вот в них не то. За державу обидно. Ведь мы всегда были сильны юродивыми.
Ладно Паша Дурная – в ее плевании была хоть какая-то избирательность. А Сережа Пустохин только смеялся все время. Галя Шага – матом ругалась, по поводу и без повода, на все и вся. А Коля Шальной – хоть рот у него был больше, чем у Софи Лорен, – вообще ничего не говорил. Он почти все время сидел в неком ступоре – косматый и белокурый, как Шатов из «Бесов», – иногда только вскакивал и начинал метать что ни попадя, когда, например, на него накидывали старое велосипедное колесо. Если попадались мелкие камушки (которые мы и сыпали перед тем), он развивал бешеную скорострельность, будто перед ним крутился пропеллер и ему надо было синхронизироваться с лопастями. Но разве это дело юродивого? Юродивый должен говорить правду в лицо.
Федька Юродивый протопопа Аввакума будил во Всенощную:
– Как же тебе не стыдно, – говорил, – ты же поп!
Или это какая-то новая стадия? Переход к чему-то от слов? К модернизму? К самоуглублению в себя?
Книжный червь с черной бородой, хоть и был только нумизмат, Серега всегда напоминал мне раввина. И говорил всегда, с ходу вникая в суть, как будто об этом и думал, и только ждал, когда придет кто-нибудь, чтоб этого пришедшего огорошить.
– Все мы пришельцы врат, – объявил он мне. – Потому что приняли иудейство без обрезания. Если б приняли обрезание, были б пришельцами истины.
Тут-то я и вспомнил эту историю с воротами.
То есть саму-то историю помню смутно. Да сейчас и не разберешь, что там было на самом деле. Ворота вспомнил, вот что. Ворота, во всяком случае, были.
Тоже ведь парадокс. Столько вокруг произошло, столько правды и неправды наговорено, а в памяти что осталось? Доски крашеные.
По справедливости – их бы и следовало приклеить к бумаге. Но надо искать положительные ходы.
Историю помню смутно. Жил в нашем доме некто Костолопатин. И решил он отремонтировать эти ворота. Создать зазор – чтоб, отворяя, не приходилось их волочить. Почему бы не отремонтировать? Я держал шуруп пассатижами, когда он спросил: «Подхалтурим?» – и стукнул по нему молотком. Но ворота
