подбородка.
– Я говорю: почему Кундера пишет с болью, а мы без боли? Не как Достоевский?
Я пожал плечами. Потом думаю: «А знал ли вообще про чехов, например, Чехов?»
– Ты скажи, что у нас за страна, – он говорит, – что мы за люди? Он пишет: у нас в одном городе перестреляли всех собак. Меньших братьев наших! А потом напали на чехов. Что они нам плохого сделали?
Я кивнул, потом вспомнил, как фильм «Чапаев» начинается: «Василий Иванович, чехи хутор заняли…» Потом диафильм вспомнил – непонятное стало твориться с памятью, одно за другим возникает, да так ярко! – где объяснялось, что фамилия «Чапаев» происходит от «чап, чап», потому что предки у него были сплавщиками.
«Но, – думаю, – у Чапаева точно не было бревен, иначе бы он не утонул. Я вот не утону, потому что у меня бревна. Впрочем, смотря какие. Березовые вряд ли помогут. Сосновые хорошо».
– И после этого мы у них еще и в хоккей выигрывали! Это-то зачем? Да, я не знаю, – говорил он со слезой в голосе, – отдали бы им этих снеговиков!..
Я кивал молча. В самом деле. Штястны… Глядя на выключатель, я нагнул голову вперед, но свет не погас.
– Империя, – он выпятил губу. – Прежде чем оккупировать, научились бы пользоваться туалетом! Ты посмотри, – он постучал пальцем по журналу, – как ходила Тереза и как сын Сталина. Он же не мог попасть… Стыд и срам!
Тут я стал кивать реже. Потому что не люблю подглядывание.
– А песни? Что мы пели? «Тереза, Тереза, Тереза, три зуба, четыре протеза…» А вот он пишет про чешек: «Они ходили в мини-юбках на длинных ногах, каких не увидишь в России последние пять-шесть столетий»!
Тут я совсем перестал кивать. Видел ли русских девушек этот злобный старик? Я вот во Владимире видел чешских. Такие же, как наши, только вместо «мыло» говорят «мыдло». Толком, правда, не успел разглядеть: друг, Толя, подкузьмил, сказал, что ко мне едут немцы. Я сломя голову помчался мыть свой унитаз. Немцы, конечно, не приехали. Да и какие немцы могут ко мне приехать?! Что-то он не так понял по телефону.
Впрочем, кажется, они словачками были.
Может, хоть словаки нас не ненавидят? Со своего бережка. Поэтому и отделились от чехов?
– Нет, – он покачал головой. – Мы слишком большая страна. Он правду пишет. Поэтому всех давим. Слишком большая.
«Вас забыли спросить», – чуть не сорвалось у меня.
– Не знали, что делали… – выпрямив спину, он поглядел в стакан. – Я тоже не представлял себе… Но вот же, черным по белому… После этого – как можно жить? Я не мог… Я покаялся. Трудно? А кто говорит, что нет? И сейчас на все натыкаюсь. Но как легко на душе!..
– Подождите, подождите, – мне показалось, что я ослышался, – вы, стало быть, чувствуете, что у вас в глазу… что-то есть?
Он поднял обе брови. Потом направил свой сук прямо на меня:
– А как же?..
Я смотрел ему в глаз, синхронно хлопая ресницами.
– Дотроньтесь пальцем!
Он приоткрыл рот, не понимая. Потом взял сук за торец.
– А… я почему не чувствую? – слыша всю глупость вопроса, тем не менее спросил я его.
Он отодвинулся.
– Как же ты будешь чувствовать? Сначала воткнуть надо…
– Так вы сами себе воткнули?!
– Разумеется!
– Что ж вы мне голову морочите? – я встал в крайней досаде. – Я тут вас слушаю битый час… Да у меня времени совершенно нет!
И я чуть не вытолкал его вместе с журналом. Выглядело, наверное, грубо. Сейчас жалею. Да, все мы люди. Но как, ей-богу, надоела эта халтура! Только я с чаем разобрался; столько времени убил на этот чай!
На пороге он еще упирался:
– Эдип… – говорит.
– От меня привет, – говорю, – передайте своему Эдипу, если увидите.
– Эдип тоже не знал, что делал! – закричал он. – Но когда узнал, он выколол глаза пряжками…
– Самострел! – сказал я ему и захлопнул дверь.
Потом прошел к себе в комнату, сел за стол, склонился над прерванной рукописью.
Не писалось.
Я выдвинул ящик стола; порывшись в бумагах, вынул на свет записку:
1Koleje cislo 11a pokoj 312
Эх, Толя, Толя… Как же мы так.
Стулья
Когда женщины обнимают мертвых – это любовь? Когда у меня умер стул, я даже потрогать его не мог.
Говорят, они уходят куда-то… Никто не видит, как они умирают… Он стоял посреди комнаты, я чуть не сел на него.
Таинство смерти… Действительно, был сильный, с эхом в висках, удар сердца – в первую секунду, когда я сел рядом, на диван. От неожиданности, наверное. И все. Тут же досада: все дела побоку… Давать или не давать? Начнешь давать – надо давать всем. Денег нет… При мысли о лопате самые жилы рук ослабели. «Предоставь мертвым…» Разве они погребут?
А в уборной – как не стыковалось длящееся действо жизни с таинством смерти, происшедшим полдня назад! И звучит глупо: «Стул умер». Точно как: «Умер дядя». «Дядя умер, – повторял я, – дядя Витя умер от водки», – и едва сдерживался, чтоб не захохотать, – такая во всем этом, во всей фразе и в каждом слове в отдельности, несусветная чушь.
Потом, сидя за рюмкой и глядя в угол, с грехом пополам направил я мысли в грустную колею.
Давно уже шло к тому. Надо признать. Весь вид у него был какой-то обреченный. Задержишь взгляд – встретишь немой вопрос:
– Почему именно я?
– Не говори ерунды, – отмахивался я. Искренне веря, что меня-то он точно переживет.
Да будет ему земля пухом.
Я опорожнил рюмку.
И прав Джон Донн: когда у самых ног отваливается – чувствуешь, что ты остров. И колокол звонит по тебе.
Я отодвинул рюмку и придвинул к себе телефон. Заслонила все наиматериалистичнейшая мысль: выпрямляют ли стульям ноги? Или так и хоронят – как татар?
В раю
В раю все живое действительно появляется из земли, но не как у Мильтона – лев якобы скребет лапами, помогая себе, и потом трясет гривой, – у человека по крайней мере дело обстоит так.
Бугор рождающий почти не виден, пока в это место кто-нибудь не воткнет крест. Тогда он начинает расти. Когда вспучивается настолько, что выворачивается глина с песком, начинают откапывать человека. Но он не только не помогает, но даже не может двигаться. Выкопав, его несут на руках. Три дня он лежит на столе. Все плачут. Потом только пробует встать, и даже когда встанет – долго болеет и, вспоминая о прошлом, сильно пьет.
Потом перестает пить, откапывает родных и знакомых – тут очень важно, в раю, чтоб кто-нибудь хотел откопать. И опять пьет, еще пуще прежнего.
Ему снится женщина.
