брата. Многие заключенные видели это. Эмиль ловил рыбу, стоя на скале. Шум прибоя заглушал остальные звуки. Андрэ приблизился к нему сзади, держа в руке трехметровый стебель камыша. Одного толчка в спину оказалось достаточно, чтобы Эмиль потерял равновесие. Это место кишело акулами, и Эмиль наверняка оказался для них лакомым кусочком. На вечерней перекличке его не оказалось, и он был записан как без вести пропавший, при попытке к бегству. Четверо или пятеро заключенных, которые собирали кокосовые орехи на острове, видели все своими глазами. Разумеется, все, кроме тюремщиков, знали о случившемся. Андрэ Байард этого совершенно не опасался.
Он был освобожден из-под домашнего ареста за «хорошее поведение», и в Сен-Лорин-де-Марони к нему хорошо относились. У него была своя маленькая камера. Однажды он поссорился с одним из заключенных, позвал его в свою камеру и там ударил ножом в сердце. Он был оправдан — приняли его утверждение, что это была самозащита. С ликвидацией каторги его помиловали и освободили «за примерное поведение».
В Сан-Мартин-де-Ре, как правило, заключенные двух сортов: от восьмисот до тысячи из них приговорены к каторжным работам, а девятьсот — к ссылке. Чтобы быть приговоренным к каторге, надо совершить серьезное преступление, по крайней мере, быть обвиненным в совершении подобного преступления. Самое легкое наказание — семь лет каторги. Тот, кто получил помилование от смертной казни, автоматически приговаривается к пожизненному заключению и каторжным работам. Что касается ссыльных, то здесь положение совершенно иное: требуется три-семь мелких обвинений, чтобы сослать человека. Правды ради следует отметить, что, в основном, это неисправимые воры и можно понять общество, которое хочет защититься от них; с другой стороны, культурное, общество должно стыдиться наличия подобного наказания. Мелкие воры, пойманные много раз на месте преступления, ссылались в вечную ссылку (что в мое время равнялось пожизненному заключению), но ведь за всю свою жизнь они не украли больше 10000 франков. Это самое потрясающее отсутствие логики. Общество не имеет права мстить и таким образом избавляться от людей, причиняющих ему беспокойство. Об этих людях следует заботиться, а не наказывать их столь бесчеловечным образом.
Мы уже 17 дней в Сан-Мартин-де-Ре. Нам уже известно название корабля, который повезет нас: «Ле-Мартиньер». Нас в общей сложности 1870 заключенных. 800–900 осужденных на каторгу собрали сегодня во дворе крепости. Мы выстраиваемся в ряды по десять человек и заполняем двор. Открываются ворота, и появляются люди в форме, отличной от той, которую носит стража. Эта форма скроена по- армейски и сшита из голубой материи. Она отличается и от формы полицейского, и от формы солдата. На всех — широкие ремни, с которых свисает кобура. Видны рукоятки пистолетов. Их примерно восемьдесят человек. На некоторых из них знаки различия. Их кожа выдублена солнцем, возраст колеблется между 35 и 50 годами. Старики приветливее молодых, которые надулись от важности. Их сопровождают начальник Сан-Мартин-де-Ре, полковник полиции, трое или четверо врачей в колониальной одежде и два священника в белых сутанах. Полковник полиции подносит ко рту мегафон. Мы ждем крика: «Равняйтесь!», но его нет. Он говорит:
— Слушайте все, с этого момента вы относитесь к Министерству юстиции, которое представляет управление тюрем во Французской Гвиане. Майор Берро, я передаю вам 816 заключенных, присутствующих здесь. Вот список. Проверьте, пожалуйста, все ли присутствуют.
Тут же начинается проверка: икс присутствует, игрек присутствует и т. д.
Процедура длится целых два часа. Все в порядке. Потом оба ведомства обмениваются подписями. Это делается за маленьким столом, специально для этого принесенным сюда.
Майор Берро, с золотыми погонами, берет в руку мегафон:
— Ссыльные! С этого момента вас будут звать «ссыльный такой-то». С сегодняшнего дня вы подчиняетесь особым законам каторги, и все решения относительно вас будут принимать, если возникнет надобность, внутренние суды. Эти суды имеют право приговоривать вас как к дополнительным срокам заключения, так и к смерти. Дополнительные сроки наказания отбываются в тех же местах. Полицейских называют надзирателями. Обращаясь к ним, вы должны сказать: «Господин надзиратель». После обеда каждый из вас получит мешок с рабочей одеждой. Все рассчитано — вы не будете нуждаться в дополнительной одежде. Завтра вы поднимитесь на палубу «Мартиньера». Поплывем вместе. Не отчаивайтесь: на каторжных работах вам будет лучше, чем в заключении во Франции. Вам разрешается говорить, играть, петь и курить; будете вести себя хорошо, и вас никто не тронет. Очень прошу вас обождать и не сводить личных счетов до прибытия на место. Во время плавания будет железная дисциплина. Надеюсь, вы это понимаете. Если кто-то из вас не уверен, что выдержит плавание, пусть обратится в поликлинику, и его проверят. Желаю вам счастливого плавания.
Церемония кончилась.
— Ну, Деге, что скажешь?
— Да, старина, я был прав, когда говорил, что самая большая опасность — заключенные. «Подождите со сведением личных счетов до прибытия на место». Это говорит о многом. Там, наверное, сплошные убийства.
— Об этом не беспокойся, положись на меня.
Я разыскиваю Франсиса Ла-Паса и спрашиваю его:
— Твой брат еще работает санитаром?
— Да. Он не заключенный, а ссыльный.
— Свяжись с ним поскорее и попроси достать хирургический скальпель. Если попросит деньги, скажи мне сколько, и я заплачу.
Через два часа я уже держу в руках скальпель. Он великоват немного, но это оружие, которого будут бояться.
Я уселся поближе к уборной, и послал за Глиани, думая возвратить ему патрон. Но среди восьмисот человек да еще в этой суматохе, его не так-то просто отыскать. Жюло и Сюзини я не встречал с момента прибытия на это место. Преимущество совместной жизни — в разговоре, в принадлежности к новому обществу, если это можно назвать обществом. Столько надо успеть сказать, услышать и сделать, что не остается времени думать. Прошлое понемногу стирается из памяти, и отходит на второй план. Я думаю, что после прибытия на каторгу, мы забудем, кем были, за что и как попали туда, и лишь одно будет занимать нас: побег. Я ошибся. Больше всего мы думаем о том, как бы остаться в живых. Где «курицы», присяжные, суды, судьи, жена, отец, друзья? Они живут, здравствуют, и для каждого из них имеется местечко в моем сердце. Однако волнение перед плаванием, как перед прыжком в неизвестное, новые знакомства делают прошлое для меня уже не таким важным. А может быть, это только кажется. Стоит моему мозгу лишь захотеть, и они снова предстанут передо мной.
Вот и Глиани. Его подводят ко мне: он и через оптические линзы почти не видит. Выглядит он немного лучше. Приближаясь, он, не говоря ни слова, пожимает мне руку. Я говорю ему:
— Я хотел возвратить тебе патрон. Ты чувствуешь себя лучше и способен носить его сам. Для меня это слишком большая ответственность: кто знает, будем ли мы поблизости друг от друга во время плавания и увидимся ли вообще на каторге. Лучше возьми его.
Глиани смотрит на меня несчастными глазами.
— Идем в уборную, и я возвращу тебе патрон.
— Нет, не хочу, возьми его себе, он твой.
— Почему?
— Я не хочу умереть из-за этого патрона. Предпочитаю жить без денег, чем умереть из-за них. Дарю их тебе. Ты не обязан рисковать жизнью из-за моих медяков. Если уж рискуешь, то пусть будет какая-то польза для тебя.
— Ты боишься, Глиани? Тебе угрожали? Думают, что ты нагружен?
— Да. За мной следят три араба. Я ни разу не пришел к тебе, опасаясь, чтобы они не пронюхали про связь между нами. Когда бы я ни шел в уборную — днем или ночью — один из них, как бы случайно, вертится рядом со мной. Я дал им ясно понять, что не заряжен, но они не прекращают слежки, чувствуют, что кто-то носит мой патрон, но не знают, кто именно. Они не спускают с меня глаз. Ждут, когда патрон вернется ко мне.
Я смотрю на Глиани и вижу, что он жутко напуган.
— В каком конце двора они обычно бывают?
