Через два часа мы попадаем и Гуирию. В полиции с нами обращаются неплохо, но очень много допрашивают. Следователь-тупица никак не хочет понять, что мы прибыли из Британской Гвианы, в которой были свободными людьми. Он требует от нас объяснения, почему мы после столь короткого пути прибыли в таком плачевном состоянии. Когда мы рассказываем ему о тайфуне, он принимает это за издевку.
— В этот шторм затонуло два корабля с грузом бананов и корабль, груженый алюминием. А вы, в лодке длиной в пять метров, открытой ветрам, уцелели? Кто поверит этой басне? Даже последний бродяга не поверит. Что-то в вашем рассказе не так.
— Запроси информацию в Джорджтауне.
— Мне вовсе не хочется, чтобы англичане посмеялись надо мной.
В один из дней нас поднимают в 5 утра, заковывают в кандалы и сажают в грузовик, в котором, кроме нас пятерых, еще десять полицейских. Мы едем в Сьюдад-Боливар, столицу штата Боливар. На расстоянии более тысячи километров от берега, в девственном лесу, через который проходит пыльная тропинка, продолжающаяся до Эль-Дорадо, кончилась, наконец, эта утомительная поездка.
Эль-Дорадо — тщетная надежда испанских завоевателей — находится на берегу реки, которая кишмя кишит хищными рыбами, способными в минуту растерзать человека или животное. Посреди реки несколько островов, и на одном из них находится концентрационный лагерь. Это венесуэльская каторга.
Этот лагерь — самое тяжелое, дикое и бесчеловечное, что я когда-либо видел в своей жизни. Квадрат со стороной в сто пятьдесят метров со всех сторон открыт ветрам и окружен колючей проволокой. Во всем лагере всего несколько жестяных крыш, под которыми можно укрыться от дождя и ветра.
Ни о чем не спрашивая и не говоря нам ни слова, нас в 3 часа пополудни вводят в лагерь каторжников в Эль-Дорадо. Двое из нас тут же получают лопаты, трое остальных — мотыги. Пятеро солдат с ружьями и дубинками в руках заставляют нас, под угрозой побоев, пойти к месту работы. Мы понимаем, что это демонстрация силы со стороны управления лагеря. Не подчиниться — опасно.
Нам приказывают выкопать яму у дороги, которую прокладывают в девственном лесу. Ежесекундно мы слышим проклятия и удары, беспрестанно сыплющиеся на головы несчастных заключенных. Нас пока не трогают.
Большинство заключенных — колумбийцы, венесуэльцев немного. Ни одна французская каторга не может сравниться с этим ужасным лагерем. Даже осел не выдержал бы такого обращения и сдох. А эти люди чувствуют себя здесь неплохо. Может быть, этому причиной — вкусная и обильная пища.
Мы решили, что если кто-нибудь из нас будет избит, мы прекратим работу, растянемся на земле, и никакая сила нас не поднимет. Мы принимаем решение позвать главного надзирателя, которого зовут «Белым Негром». Он появляется — детина ростом метр девяносто — с дубинкой в руках.
— Чего вы от меня хотите?
Я отвечаю:
— Мы хотим сказать тебе одно: мы не совершим ни одного проступка, и у тебя не будет оснований бить ни одного из нас. Но так как мы видели, что ты часто бьешь без причины, то поэтому предупреждаем тебя, если один из нас будет избит, мы тебя убьем. Понял хорошо?
— Да, — отвечает Белый Негр.
— И еще, одна вещь.
— Что еще? — спрашивает он глухим голосом.
— Можешь передать мои слова своим офицерам.
— Договорились, — говорит он и уходит.
Появляется офицер:
— Как тебя звать?
— Бабочка.
— Ты главарь французов?
— Нас пятеро, и мы все главари.
— Почему именно ты разговаривал с надзирателем?
— Потому что я лучше других владею испанским.
— Ты грозил от своего имени и от имени своих друзей, что убьешь надзирателя, если один из вас будет избит. Это верно?
— Да, и это не пустые слова. Ты ведь знаешь, начальник, что ни один суд Венесуэлы нас не судил и что мы не совершили на ее земле никакого преступления.
— Я ничего не знаю. Вы прибыли в лагерь без документов, с одной только запиской от начальника полиции Гуирии: «Сразу по прибытии дать этим людям работу».
— Ну что ж, начальник, будь справедлив и прикажи своим солдатам относиться к нам, не как к заключенным.
— Хорошо, я дам такое распоряжение.
После обеда, в воскресенье, я долго наблюдаю за заключенными. Кажется, все они чувствуют себя прекрасно. Палочные наказания здесь настолько повседневны и привычны, что даже в воскресенье, в день, когда они, казалось, могли бы отдохнуть от побоев, заключенные с каким-то мазохистским упоением делают как раз то, что запрещено: играют в кости, совокупляются в уборной, воруют, грубо разговаривают с женщинами, которые приходят из деревни и приносят им сладости и сигареты.
Страх здесь непостоянен: можно разговаривать ночью, днем и в перерывах между работой. Если прибавить ко всему этому хорошую еду — то можно понять, почему заключенные сравнительно легко отбывают свое наказание, которое, кстати, никогда не превышает пяти лет. Мы должны считаться особыми заключенными, отдельной группой, иначе мы пропали.
Назавтра, в понедельник, в 6 часов, мы идем на работу с остальными. Вот как начинается работа: два ряда людей стоят друг против друга — пятьдесят заключенных против пятидесяти солдат.
Сержант кричит: «Такой-то, мотыгу».
Несчастный торопится, и в момент, когда он берется за мотыгу, сержант кричит: «Номер такой-то». Солдат, чей номер назван, подскакивает к парню и наносит ему удар дубинкой. Этот страшный спектакль разыгрывается дважды в день.
Оцепеневшие, мы ждали своей очереди. Но, к счастью, все обошлось.
— Пятеро из Кайенны, сюда! Те, что помоложе, возьмите мотыги, а вы, старики — лопаты.
Сегодня, во вторник, мы не вышли на работу. Нас позвали в кабинет командиров национальной гвардии, которые были очень удивлены, узнав, что мы в Эль-Дорадо без каких бы то ни было документов и без решения суда, пославшего нас. Пообещав выяснить, в чем дело, они отослали нас.
Долго ждать нам не пришлось.
К нам пожаловал сам начальник лагеря с двумя офицерами национальной гвардии.
— Французы, я начальник лагеря Эль-Дорадо. Вы хотели говорить со мной. В чем дело?
— Во-первых, какой суд приговорил нас, даже не выслушав, к каторжным работам? На какой срок? За какое преступление? Мы прибыли в Ирапу морем. Не совершили никакого преступления. Почему мы здесь? Почему нас заставляют здесь работать?
— Идет война. Нам надо точно знать, кто вы такие.
— Очень хорошо, но это не причина для того, чтобы отправить нас на каторгу.
— Вы бежали от французского закона, и мы должны знать, не потребует ли Франция вашей выдачи.
— Мы готовы с этим согласиться, но должны вас снова спросить: почему вы относитесь к нам так, будто мы отбываем наказание?
— Вы здесь временно, пока мы не выясним, кто вы.
Спор продолжался бы еще очень долго, не выскажи один из офицеров своего мнения:
— Начальник, мы не можем относиться к этим людям, как к остальным заключенным. Предлагаю до получения распоряжений из Каракаса не заставлять их работать на прокладке дорог.
— Это опасные люди, они угрожали убить надзирателя, если он поднимет на них руку.
— Это не пустые угрозы, господин начальник.
— А если это будет солдат?
— Не имеет значения. Мы не сделали ничего такого, что оправдало бы такой режим в отношении нас. Возможно, наши законы и наша система наказаний страшнее ваших, но мы не согласимся, чтобы нас
