Он здесь с 1929 года и находится под пристальным наблюдением, так как сидит за убийство. Мы с Кложе спорим, стоит ли с ним говорить и когда. Во время спора к нам подходит восемнадцатилетний парень, похожий на девушку. Это Матурет, приговоренный к смерти за убийство водителя такси и помилованный по возрасту: ему тогда было семнадцать лет. Их было двое мальчишек, и вместо того, чтобы сваливать в суде вину друг на друга, каждый заявил, что убийца — он. Но водитель умер от одной пули. Заключенные симпатизировали обоим парням за их поведение в суде.
Матурет подходит к нам и каким-то женским голосом просит огня. Мы даем ему прикурить, а я еще даю ему в придачу четыре сигареты и коробок спичек. Он благодарит меня с зазывающей улыбкой. Мы отходим.
Вдруг Кложе говорит мне:
— Пэпи, мы спасены. Араб зайдет сюда, когда мы этого захотим, и он будет у нас в кармане.
— Каким образом?
— Очень просто: поговорим с Матуретом и попросим его завлечь араба. Ты ведь знаешь, арабы очень любят молодых парней. Потом нетрудно будет заманить его сюда в нужный момент.
— Позволь мне уладить это.
Я подхожу к Матурету, и он встречает меня ласкающей улыбкой. Он думает, что раздразнил меня. Я говорю ему:
— Ты ошибаешься, пойдем в уборную.
Он идет в уборную, и там я приступаю к делу:
— Если кому-нибудь расскажешь, о чем мы говорили, считай, что тебя уже нет в живых. Ты хочешь сделать то-то и то-то за деньги? А может быть, присоединишься к нам?
— Я хочу пойти с вами.
Мы пожимаем друг другу руки.
В восемь часов вечера Кложе сидит у окна. Он не звал араба. Тот пришел сам, и теперь они тихо беседуют. Мы ложимся спать в девять часов, но не смыкаем глаз. Араб входит в палату, делает два круга и обнаруживает мертвеца. Он стучит в дверь, и через некоторое время появляются двое с носилками и уносят мертвого. Этот мертвец в дальнейшем даст возможность арабу прогуливаться в любой час ночи. По нашему совету Матурет назначает арабу свидание на 11 часов вечера следующего дня. Сторож приходит точно в назначенное время, сразу направляется к кровати Матурета, тянет его за ногу, чтобы разбудить, и идет в направлении уборной. Матурет следует за ним. Через четверть часа сторож выходит из уборной и направляется к выходу. Матурет, не говоря ни слова, идет к своей кровати. Назавтра повторяется то же самое, но в полночь. Все в порядке. Араб придет в час, назначенный парнем.
27 ноября 1933 года. Две ножки от кроватей уже могут служить дубинками. Я жду сообщения от Сьерро, которое должно прибыть в четыре часа пополудни. Санитар Шатель приходит без записки. Он говорит:
— Франсуа Сьерро просил передать вам, что Иисус будет ждать в условленном месте. Успеха вам.
В 8 часов вечера Матурет говорит арабу:
— Приходи сегодня в полночь, и мы сможем пробыть вместе больше времени.
Араб сказал, что придет после полуночи. Точно в полночь мы готовы. Араб входит в 12.15 и все повторяется снова. Я вырываю ножку кровати, и она падает, гулко ударяясь о пол. Кложе молчит. Я должен встать за дверью уборной, а Кложе подойдет к ней, чтобы отвлечь внимание араба. Через двадцать минут араб выходит из уборной и неожиданно для себя наталкивается на Роже. Он говорит:
— Что ты стоишь, как истукан, посреди палаты в такое время?
В тот же момент его настигает удар по макушке, и он беззвучно падает. Я быстро надеваю его одежду и ботинки, а его самого мы перетаскиваем на одну из кроватей. Перед тем как положить его на кровать, я ударяю его еще раз по затылку. Ему причитается. Никто из восьмидесяти человек не просыпается. Все втроем мы быстро подходим к двери, и я стучу. Надзиратель открывает. Я выбрасываю вперед железную ножку. Так! Первому, кто открывает дверь, достается по голове. У второго падает из рук ружье. Он, наверно, дремал. Прежде, чем он успевает среагировать, я нападаю на него. Мои «подопечные» не произнесли ни звука, но «пациент» Кложе перед тем, как растянуться на полу, простонал. Стон был довольно громким, но все продолжают спать.
Мы уходим с тремя ружьями, не внося надзирателей в палату. Кложе идет первым, мальчик за ним, я замыкаю шествие. Спускаемся по слабо освещенной лестнице. Кложе успел выбросить свою железную дубинку, я же со своей не расстаюсь — она у меня в левой руке, в правой — винтовка. Нас окружает непроглядная ночь. Надо хорошенько осмотреться, чтобы увидеть стену. Подойдя к стене, я приставляю к ней короткую лестницу. Кложе вскарабкивается наверх, перегибается через стену и тянет к себе Матурета, а затем и меня. Мы соскальзываем в темноту по ту сторону стены. Кложе падает в яму и ранит ногу, мы с Матуретом приземляемся благополучно. Приподнимаемся. Ружья мы бросили перед прыжком. Кложе тоже пытается приподняться, но не может; он говорит, что у него сломана нога. Я оставляю Матурета с Кложе и бегу к углу, ощупывая на ходу стену. Настолько темно, что я дохожу до края стены, не замечая этого. Рука опирается о пустоту, я спотыкаюсь и разбиваю лицо. Слышу голос со стороны реки:
— Это вы?
— Да. Иисус?
На полсекунды он зажигает спичку. Я заметил, где он, вошел в воду и приблизился к нему. Их двое.
— Поднимайся первым. Кто это?
— Бабочка.
— Порядок.
— Иисус, надо подать немного назад. Мой приятель сломал ногу, прыгая со стены.
— Возьми весло и толкай.
Три весла погружены в воду, и легкое суденышко быстро пересекает расстояние в сто метров, отделяющее нас от места, где должны быть мои друзья, однако я ничего не вижу. Я зову: «Кложе!»
— Бога ради, не разговаривай! — говорит Иисус. — Эй, Толстяк, где твоя зажигалка?
Посыпались искры, и мы увидели Матурета с Кложе. Кложе свистит по-лионски: сквозь зубы и бесшумно, но его хорошо слышно. Это напоминает шипение змеи. Он свистит без перерыва, и на этот звук мы идем. Толстяк выходит из лодки, берет Кложе на руки и переносит к нам. Нас в лодке теперь пятеро, и вода всего на палец ниже ее краев.
— Не двигайтесь без предупреждения, — говорит Иисус. — Бабочка, перестань грести, положи весло на колени.
Мы проплываем в километре от тюрьмы, слабо освещенной светом динамо-машины. Мы посреди реки, и подхваченные течением, продвигаемся с невероятной скоростью. Толстяк приподнял свое весло. Теперь один лишь Иисус, весло которого не отрывается от его бедра, сохраняет равновесие лодки. Он не гребет, а лишь направляет. Иисус говорит:
— Теперь можно разговаривать и курить. Думаю, что все прошло гладко. Ты уверен в том, что вы никого не убили?
— Думаю, что никого не убили.
— Черт побери! Ты меня надул, Иисус! — говорит Толстяк. — Ты мне сказал, что это побег без мокрых дел, но, насколько я понимаю, это побег заключенных.
— Да, это заключенные, Толстяк. Я не сказал об этом, потому что ты отказался бы мне помочь, а твоя помощь была мне необходима. Не нервничай. Если нас поймают, я все возьму на себя.
— Хорошо, Иисус. За сто франков я не хочу рисковать головой.
Я говорю:
— Толстяк, дам тебе подарок — тысячу франков на вас двоих.
— Порядок. Этот парень, что надо. Мы умираем с голоду в деревне. Быть свободным хуже, чем заключенным. Они, по крайней мере, получают каждый день жратву и одежду…
— Парень, — говорит Иисус Кложе, — тебе не очень больно?
— Нет, не очень. — отвечает Кложе, — но что мы будем делать с моей сломанной ногой, Бабочка?
