— Боже упаси, — сказал Бретонец, — однажды я был на том месте, к которому подплывает лодка из управления. Мне вполне достаточно того, что я видел. Прости меня, Пэпи, но моя нога больше не ступит на этот остров. Я не сумею преодолеть отвращение и принесу больше вреда, чем пользы.
— Когда отплываем?
— С наступлением ночи.
— Который теперь час, Бретонец?
— Три.
— Хорошо, пойду немного поспать.
— Нет, надо все погрузить в лодку.
— Но ведь я поплыву в пустой лодке, а потом вернусь за Кложе, который останется присматривать за вещами.
— Это невозможно. Ты никогда, даже днем, не сумеешь найти это место. А днем на реке тебе ни в коем случае показываться нельзя. Облава еще не прекратилась, и река в этом смысле очень опасна.
Опускается вечер. Бретонец отправляется за своей лодкой, и мы привязываем ее к нашей. Кложе сидит рядом с Бретонцем, который управляет рулевым веслом, Матурет посредине, а я на носу лодки. С трудом мы находим путь из расщелины и только глубокой ночью попадаем в реку. Буро-красное солнце озаряет морской горизонт. Мы ясно видим на расстоянии двадцати километров от нас рукав реки, устремленный в море и переливающийся розовыми и серебристыми красками. Бретонец замечает:
— Это конец отлива. Через час будет прилив, и мы его используем, чтобы добраться к острову.
Ночь наступает внезапно.
— Вперед, — говорит Бретонец, — гребите сильнее, чтобы выбраться на середину реки. Не курите.
Весла плавно опускаются на воду, и лодка быстро несется по течению. Мы с Бретонцем гребем очень слаженно. Матурет тоже старается изо всех сил. По мере приближения к середине реки, прилив чувствуется все сильнее. Мы на огромной скорости скользим по глади реки и ощущаем изменения каждые полчаса. Прилив продолжает усиливаться и тянет нас со всевозрастающей скоростью. Через шесть часов мы приближаемся к острову. Это черное пятно, немного правее середины реки.
— Это здесь, — тихо говорит Бретонец.
Ночь не из самых темных, но нас издали трудно заметить из-за легкого тумана над поверхностью реки. Мы приближаемся, более резко видны очертания скал. Бретонец переходит в свою лодку, отвязывает ее от нашей и говорит просто:
— Успеха вам, ребята!
— Спасибо.
— Не за что.
Лодку несет прямо к острову. Я пытаюсь как-то править ею, но безуспешно. Удар о ветви был столь сильным, что будь на их месте скалы, мы разбились бы вдребезги. Матурет прыгает в воду, тащит за собой лодку, и мы проплываем под великолепной зеленой аркой. Мы привязываем лодку и отпиваем по глотку рома. Я один вскарабкиваюсь по берегу, оставив друзей в лодке. У меня в руках компас, и я шагаю, надламывая по пути ветви и оставляя заранее припасенные лоскуты из мешков. Внезапно меня озаряет отблеск огня, я слышу голоса и различаю три хижины. Я приближаюсь к ним: не знаю, как представиться и предпочитаю, чтобы меня обнаружили. Зажигаю сигарету. Ко мне бросается маленькая собака, лает и прыгает, пытаясь укусить меня в колено. Только бы собака не оказалась прокаженной. Идиот, у собак не бывает проказы.
— Кто идет? Кто там? Это ты, Марсель?
— Это беглый каторжник.
— Что ты здесь делаешь? Воруешь у нас? Думаешь, у нас есть что-то лишнее?
— Нет, я нуждаюсь в помощи.
— За плату или за спасибо?
— Заткнись, Филин!
Три тени выходят из хижины.
— Подойди сюда, но медленно; наверное, ты и есть владелец ружья. Если оно при тебе, положи его на землю, здесь тебе нечего бояться.
— Да, это я, но ружья при мне нет.
Я приближаюсь к ним. Темно, и я совершенно не различаю их лиц. По своей глупости протягиваю им руку, но ее никто не касается. Позже я понимаю, что здесь не принято пожимать руку чужому: они не хотели заразить меня.
— Войдем в хижину, — говорит Филин. Комнату освещает масляная лампа, которая стоит на столе.
— Садись.
Я сажусь на соломенный стул без спинки. Филин зажигает еще три масляные лампы и одну из них ставит на стол передо мной. Запах, издаваемый кокосовым маслом коптилки, ужасен. Я сижу, а пятеро хозяев стоят. Их лица мне все еще не видны. Мое лицо освещено, потому что оно находится на уровне коптилки, и это именно то, чего они хотели. Голос, приказавший Филину заткнуть глотку, произносит:
— Угорь, сбегай в зал и спроси, хотят ли они, чтобы мы его привели. Быстро возвращайся с ответом — главное, согласен ли Тоссен. Здесь мы не можем предложить тебе даже попить, разве что ты согласен пить яйца.
Он ставит передо мной плетеную корзину, полную яиц.
— Нет, спасибо.
Один из них садится справа от меня, очень близко, и лишь тогда я впервые вижу лицо прокаженного. Это ужасно, и я делаю отчаянное усилие, чтобы не отвернуть голову и не выдать свое отвращение. Нос съеден начисто: осталось лишь отверстие посреди лица. Подчеркиваю: не два отверстия, а одно, величиной с двухфранковую монету. Съедена так же правая часть нижней губы, и через щель можно увидеть три желтых длинных зуба, упирающихся в верхнюю челюсть. У него только одно ухо. Он кладет забинтованную правую руку на стол. Двумя единственными пальцами левой руки он держит толстую сигарету, которую сделал, наверно, сам — она зеленого цвета. У него осталось только левое веко. Начинаясь у правого глаза, лоб пересекает глубокая рана, которая доходит до серых спутанных волос. Хриплым голосом он говорит:
— Мы тебе поможем, парень, я не хочу, чтобы ты стал таким, как мы.
— Спасибо.
— Я Жан Бесстрашный. Родом из пригорода Парижа. Когда я прибыл на каторгу, я был красивее, здоровее и сильнее тебя. Видишь, во что я превратился за десять лет?
— Тебя не лечат?
— Лечат. Я чувствую себя много лучше в день, когда получаю укол растительного масла. Смотри, — он поворачивает голову и показывает мне левую часть лица, — сохнет с этой стороны.
Волна жалости накатывается на меня, и я делаю движение, чтобы дотронуться в знак дружбы до его левой щеки. Он подается назад и говорит мне:
— Благодарю тебя за твое желание прикоснуться ко мне, но никогда в жизни не притрагивайся к больному, не ешь и не пей из его посуды.
Я вижу лицо только одного прокаженного: у этого человека оказалось достаточно мужества показать свое лицо. На пороге стоял маленький человечек.
— Где этот парень? Тоссен и остальные хотят его видеть. Ведите его в Центр.
Жан Бесстрашный встает и говорит:
— Иди за мной.
Мы шагаем в ночи: четверо или пятеро впереди, я рядом с Жаном, остальные за нами. Через три минуты мы подходим к краю площади, немного освещенному лунным светом. Это плоская вершина острова. Посреди ее — дом. В двух его окнах виден свет. У дверей около двадцати человек ждут нас. Мы идем к ним. Когда мы подходим к двери, люди расступаются, чтобы дать нам пройти. Это прямоугольный зал длиной метров десять и шириной — четыре; в зале камин с пылающими поленьями, обложенный четырьмя огромными камнями одинаковой высоты. Зал освещен двумя керосиновыми лампами. На табуретке сидит
