— Прямое, — резко ответил Ораков. Если коллекторы плохи, подымется грунтовка, выступит соль, а это — гибель растений. Промыть поля мы не сможем — помешает камыш. Замкнутый круг. Этот круг надо разорвать, надо уничтожить полчища камыша. Если не уничтожим, быть беде!
— Но у меня нет никакого опыта, — пытался оправдаться Худайберды.
— Опыта нет, пока не берешься за дело, — наступал председатель.
— Хорошо, я попробую, — неохотно согласился Джумаев, — но за успех не ручаюсь. Сами знаете: с камышом сладить нелегко.
Наступила осень. Дел у главного агронома поубавилось, и он взялся за выполнение председательского поручения.
Ранним утром Джумаев приехал на берег коллектора, который начинался сразу за селом. Отсюда, рассекая землю вдоль дорог и высоких ажурных мачт линий электропередачи, он стрелой уходил далеко на север, до желтевших на горизонте барханов. Поднявшийся со дна тростник захлестнул все русло, волновался под ветром, бросая в разные стороны пушистые султаны. Худайберды прошелся взад-вперед по берегу коллектора, подминая сапогами жесткие кусты верблюжьей колючки. Закурил и задумался, мысленно перебирая меры, которые можно было бы применить в борьбе с могучими зарослями. «А не испробовать ли гербициды?» — мелькнула у него робкая мысль. Но после этого сразу возник другой вопрос: «А какой из них? Гербицидов много, да не каждый может сладить с камышом — растением сильным, жизнестойким». Да и вообще Худайберды еще ни разу в жизни не приходилось применять ядохимикаты против сорняков. К тому же он был откровенным противником применения каких бы то ни было ядохимикатов, зная, что наша земля, ее биосфера и так уже порядком насыщены всякой химией, в результате чего меняется состав почвы, воды, гибнут птицы, звери и насекомые. Теперь даже жука, букашку какую или мотылька встретишь нечасто. Поразмыслив, Джумаев решил пока не применять гербициды, а испытать что-нибудь более безобидное, скажем, выжигание или механическую выкорчевку.
По указанию Джумаева к месту наступления на заросли подтянулся экскаватор. Сюда же подошли специальные сенокосилки. На следующее утро к коллектору подкатил грузовик с людьми. Джумаев дал знак — и работа закипела. На дне коллектора застрекотали сенокосилки, жадно вгрызаясь ковшом в заросли тростника, зарычал экскаватор. Высоко в поднебесье, с шипеньем и легким гулом взметнулись дымно- красные языки огня.
День за днем, осень и зиму продолжалось наступление на тростник. Его скосили, выжгли, вырвали с корнем и, казалось, что с ним покончено навсегда, что в в том русле он никогда уже не поднимет голову.
Но праздновать победу было рано. Весной, когда пригрело солнце, по всему коллектору победоносно, еще дружнее и гуще, чем раньше, поднялся молодой сильный камыш.
Но упорен был и главный агроном. Убедившись, что без гербицидов не обойтись, он потратил немало сил, чтобы найти нужный препарат. И тут камыш не сразу «сложил оружие», показав удивительную жизнестойкость. Только один из множества испытанных гербицидов действовал на него смертельно.
Вот такие помощники были у башлыка. Это была его опора, его боевая гвардия, которую он создавал в течение нескольких лет. Без этой опоры Ораков вряд ли смог бы руководить таким огромным и сложным хозяйством, как колхоз «Октябрь».
За эти годы не раз менялся состав колхозного правления и партийного комитета, в который вошли деловые, серьезные люди, чей авторитет ни у кого не вызывал сомнений.
Каждый раз, решая тот или иной кадровый вопрос, связанный с перемещением людей по служебной лестнице, Ораков старался быть осторожным и справедливым. Если возникали сомнения, неуверенность, он советовался с членами правления и парткома и поступал с с учетом их замечаний и рекомендаций.
Но как бы Ораков ни был осмотрителен и справедлив, он не мог одинаково быть хорошим для всех. Повышая одного, надо было снять или понизить другого. А это вызывало обиды, гнев и возмущение тех, кого «теснили» или снимали с работы. Это задевало и их родственников. А на селе, как известно, чуть ли не все связаны родством. Обидишь одного — будут недовольны сто! Но обиженные не только затаивали злобу. При случае они старались свести с председателем счеты, выместить свою обиду. И необязательно лично, а с помощью кого-нибудь другого: дальнего родственника или друга.
И это еще не все.
До председателя давно уже доходили слухи о какой-то группе сельских тунеядцев, прожигавших жизнь свою за рюмкой водки, игрой в карты, курением анаши и распространявших о башлыке самые невероятные слухи. Действовали они пока скрытно, кусали и жалили исподтишка. Но Ораков был уверен, что придет время, когда тунеядцы и их друзья выступят против него открыто. И такое время действительно наступило.
…В то утро Ораков собирался в Ашхабад. Шофера он послал на заправку, а сам задержался в правлении, чтобы принять посетителей и подписать кое-какие документы.
На бензозаправочной станции было безлюдно. Наполнив бак горючим, Курбан открыл дверцу и хотел было сесть за руль. Но в это время из-за бензоколонки вышел какой-то незнакомец.
— Постой-ка, друг, — сказал он. — Не спеши. Это ты возишь башлыка из колхоза «Октябрь»?
— Допустим, я. А что? — спокойно ответил Курбан, оглядев незнакомого мужчину с головы до ног. Он был высок, на круглом смуглом лице ярко блестели маленькие, как у медведя, карие глазки. И одежда запомнилась: желтые брюки и полосатая рубашка с коротким рукавом.
— Слушай меня внимательно. Я буду говорить от имени Желтозубого.
— А кто он такой, твой Желтозубый? — перебил Курбан.
— Невежда! Надо слушать, а потом уже задавать свои… вопросы, — с легкой угрозой заметил незнакомец. — Так вот. Желтозубый велел передать, чтобы твой башлык не очень-то засиживался в Евшан-Сары, и чтобы не далее, как через неделю, его и духа там не было. Понял? Замешкается, пусть пеняет на себя. Все. Давай садись и жми без оглядки!
Последние слова задели Курбана за живое. Он тоже хотел сказать что-то грубое, но сдержался. Резко оттолкнув грубияна от машины, он сел за баранку и, отъезжая, бросил:
— Подумаешь, командир какой! Плевать я хотел на твоего Желтозубого!..
Закончив прием, председатель вышел во двор и здесь, в тенистой аллее, засаженной высокими стройными туями, решил подождать шофера. Вскоре машина подъехала. Усаживаясь на свое место, он глянул на Курбана и по выражению его лица понял, что тот чем-то озабочен.
За переездом, когда машина повернула на восток, в сторону Ашхабада, Ораков спросил:
— Что-нибудь случилось?
Курбан мотнул головой и рассказал об угрозе Желтозубого.
— Интересно. Кто же это такой? — тихо произнес Ораков. — У нас желтозубым считается тот, кто дожил до старости. В таких случаях туркмены так и говорят: «Он дожил до желтых зубов». Но тут… что-то другое. Может, кличка?
— А я вот о чем думаю, — авторитетно сказал Курбан, — надо заявить в милицию. Пусть она и займется этим Желтозубым. Это по ее части… Если каждый будет угрожать — что же из этого получится?
— Да, нет. Пока никуда заявлять не надо: мало ли кто и кому угрожает! Угроза — это еще не повод, чтобы вмешивать сюда милицию.
— Смотрите, как бы не было поздно, — мрачно предупредил Курбан и до конца поездки не проронил ни слова.
Бегенч духом не пал и внешне казался спокойным, но в душе родилась тревога. Это неприятное чувство не покидало его даже ночью. В таком напряженном ожидании Бегенч прожил неделю. Но за это время ничего не случилось. Прошла еще неделя, и опять ничего. Тогда Ораков подумал: это просто чей-то розыгрыш.
Начисто позабыв обо всем, башлык уехал к чабанам, в Каракумы. Пробыл там несколько дней, а возвращался оттуда глубокой ночью. Затмевая звезды, в зените стояла полная луна и заливала степь холодным сиянием.
Машина уже приближалась к селу и вскоре пошла вдоль низкого размытого дувала, ограждавшего сельское кладбище. Вдруг Бегенчу показалось, что в одном месте, недалеко от дороги, на кладбище
