Да. Это была победа. Совсем маленькая, доставшаяся ему ценою огромного напряжения душевных сил, выдержки и стойкости.
Ораков снова принялся шагать по кабинету и с каждым шагом чувствовал, как легче и светлее становится на душе. Он понимал, конечно, что это чувство облегчения наступило от сознания только что одержанной победы и от того, что появилась ясность в представлении своего будущего и отношений с людьми. Кажется впервые в жизни он понял, как хорошо, когда эта ясность есть! Своих противников он видел в лицо. И хотя они потерпели поражение, он был уверен, что с этим они не смирятся. Не сложит оружия и он.
Было уже поздно. Убрав со стола бумаги, Ораков вышел из кабинета. Перед входом в правление, под высокими туями сидел колхозный сторож в чекмене из темно-рыжей верблюжьей шерсти. Это был бородатый солидный старик. Он сидел на скамейке и в полном одиночестве пил зеленый чай. Справа, на той же скамейке, стоял фарфоровый чайник, а слева, приставленный к стене, чернел старинный дробовик. Как только Ораков поравнялся со сторожем, на него повеяло ароматом весны, каким-то особенным запахом земли, распустившихся деревьев, скошенной травы. Этот запах доносил сюда ночной горный ветер. Слышался дружный стрекот сверчков. Где-то вдали вдохновенно, со свистом протрубил осел, лениво лаяла собака. Откуда-то из болотца доносились звонкие лягушиные трели… Эти трели были самыми приятными и самыми успокаивающими из всех ночных звуков на селе. Они как бы утверждали, что в мире — покой и согласие. И так будет долго. Может, вечно. Поэтому забудь про свои тревоги и внимай лишь сладостной ночной тишине, загадочно мерцающим звездам и бесконечному мирозданию. Вдыхая легкую прохладу, Ораков с минуту постоял возле сторожа, потом попрощался с ним и быстро пошел домой. На юге, подпирая небо, чернел Копетдаг. Кривые ухабистые улицы были плохо освещены и казались голыми. И невольно приходили в голову мысли о будущем села, о том, чтобы сделать эти улицы такими же, как в городе — прямыми, чистыми, ровными. И чтобы у каждого дома — небольшой сад, виноградник, огород. Ораков был уверен, что со временем так и будет.
А пока на очереди стояли другие дела — важные и неотложные: весенний сев, борьба за урожай, налаживание всех отраслей хозяйства.
Утром часов в девять кто-то нерешительно постучал в дверь председательского кабинета. Получив разрешение, в него вошли двое солидных мужчин. Ораков не сразу признал в них вчерашних ораторов — такая произошла с ними разительная перемена. На каждом был хорошо отглаженный костюм, свежая сорочка, галстук, новые туфли. Тщательно выбритые лица блестели. Члены правления прошли вперед и сели на вчерашние места. В это время Ораков с кем-то разговаривал по телефону. Ожидая, когда он закончит разговор, провинившиеся бригадиры вздыхали, покашливали и искоса поглядывали на башлыка. Наконец он положил трубку и строго взглянул на ранних посетителей. Встретившись глазами с председателем, они виновато опустили головы.
— Ничего не скажешь!.. Пример вы подаете замечательный, — сказал Ораков, не повышая голоса. — Обычно за это строго наказывают, и вы уже заслужили наказание!
Башлык помолчал немного.
— А теперь я хочу узнать, — сказал он и стиснул пальцы рук, — с какой радости вы напились?
Сидевший ближе к двери бригадир заерзал на стуле и, глядя в пол, глухо пробурчал:
— Сами не знаем. Видимо, шайтан попутал…
— А я думаю, шайтан тут ни при чем, — строго произнес Ораков. — Вы напились с определенной целью, но у вас ничего не вышло. И никогда не выйдет! И если хоть раз еще попутает вас шайтан, знайте: это обойдется вам дороже, чем вы думаете.
Отношения между членами правления и председателем складывались трудно. Он по-прежнему не получал от них ни помощи, ни поддержки. Любую его инициативу или предложение, направленные на расширение хозяйства, укрепление его экономики, они встречали либо ледяным равнодушием, либо насмешками. Особую активность проявлял Чорлиев. Нового председателя безо всякой на то причины он возненавидел чуть ли не с первой встречи. Это и определило их дальнейшие отношения.
Однажды Ораков вынес на обсуждение членов правления предложение об освоении пятидесяти гектаров земли, расположенной к северо-западу от села. Это предложение находилось в полном соответствии с планом развития колхоза и с возросшим спросом городского населения на овощи.
Как всегда, первым взял слово завфермой молочного скота Таган Чорлиев. Он встал, солидно откашлялся и, резко мотнув головой, вдруг ни с того ни с сего разразился диким смехом. Он буквально закатывался от хриплого хохота и долго не мог вымолвить ни единого слова.
Наконец, вдоволь насмеявшись, он вытер выступившие на глаза слезы, пот со лба и устало произнес:
— О-о-ох! Прошу извинить меня за неожиданный смех. Право, не я виноват в этом, а наш уважаемый башлык… Хорошо ли вы представляете себе земли, о которых он толкует, как о целинных? Нет?
Все молчали, ожидая, что скажет Чорлиев дальше.
— Да ведь — это те самые земли, — вдруг окрепшим голосом громко заявил Чорлиев, — которые, как снегом, много лет покрыты солью. Место негодное, солончак. Я знаю: правду скажешь — отца обидишь. Но я скажу правду. Как она ни горька, а все же лучше, чем мед кривды. Так вот, слушай, башлык. Осваивать солончак под овощи ты предлагаешь либо по глупости, либо по молодости лет. Услыхал, что мода на целину и сразу смекнул: «Ага! Давай-ка и мы кое-что освоим. И мы не хуже других, а в своих отчетах, куда следует, напишем об этом. Может, заметят и премию дадут или орден. Но ты не подумал о том, во что обойдется колхозу твоя затея! Конечно, прямо на соль овощи ты сажать не станешь. Значит, те пятьдесят гектаров вначале надо спланировать, вспахать и несколько раз промыть. Подсчитал ли ты, каких денег это будет стоить? Поймите меня правильно. Денег не жалко, когда их расходуешь с умом. Но ведь ни пахота, ни промывка тех земель к жизни не вернут. И ничто на них никогда не вырастет. Даже чертополох! Значит, все средства будут брошены на ветер. Между прочим, это колхозные денежки… Разумно ли это? Хотя такое уже было. И до тебя пытались освоить тот солончак. Но кроме напрасных трат, ничего из этого не вышло. Не выйдет и у тебя. Даже не старайся.
Речь Чорлиева была дерзкой, откровенно оскорбительной. В ней что ни слово, то — издевка, насмешка, укол. Бегенч понял, что это тоже вызов на скандал, проверка его нервов, самообладания. Опять надо было держать себя в узде, не волноваться, не терять выдержки.
Выслушав завфермой, Бегенч сказал:
— Таган-ага, вы упрекнули меня в молодости. Но разве ум не в голове, а в годах? Народная мудрость гласит, что — в голове. Я не собираюсь говорить о себе, Я весь на виду. Скажу лишь о том, что умных талантливых людей у нас много и среди молодых. А на иного глядишь: жизнь прожил, а ума не нажил.
Чорлиев надменно молчал. Он даже демонстративно отвернулся от председателя: мели, мол, что хочешь — мне все равно!
— Но я отвлекся немного, — продолжал Ораков. — Теперь по существу. Ту землю, которую необходимо освоить под овощи, я обследовал сам, а затем со специалистами сельского хозяйства. Действительно, она засолена и производит грустное впечатление. Но земля тут ни при чем, люди виноваты. Это — результат их халатности, лени и, я бы сказал, преступного отношения к земле. И все же, если как следует взяться за тот участок и провести агромероприятия, то я не сомневаюсь…
Чорлиев не дал Оракову закончить фразу. Он вскочил с места, сорвал с головы старую обшарпанную ушанку и завопил таким голосом, как будто его только что ограбили:
— Люди! Вы видите эту шапку? — Чорлиев поднял ее над головой. — В знак того, что я смело выступаю против башлыка и уверен в своей правоте, я бросаю эту шапку под хвост собаке!.. — И выкатив налившиеся кровью глаза, Чорлиев сел на шапку. По местным представлениям, выходка заведующего фермой была равносильна грубому оскорблению, пощечине.
Но председатель отнесся к ней спокойно. Он подождал, когда утихнет смех, поднялся и сказал:
— Что ж, Таган-ага… Народ вы неплохо потешили. Но разве мы для этого собираемся и тратим время? Прошу в дальнейшем быть серьезнее, без фокусов. Здесь не цирк, а колхозное правление.
После Чорлиева выступили другие. Одни настаивали на том, чтобы осваивать участок, и как можно быстрее, другие не менее решительно возражали. Третьи, наиболее хитрые и осторожные, сохраняли нейтралитет.
