воспринимала то, что видели глаза Меланьи: укромную полянку, в самую середину которой бил сноп солнечных лучей. Ковер скромных желтых цветочков, усеявших поляну, сиял под лучами, как второе солнышко.
Девочка смотрела, не отрываясь, уже несколько минут. Просто любовалась.
Остановившись рядом, я согласилась: — Красиво. Но где же тот красивый цветок, который ты должна была принести? Меланья удивилась: — Так ты уже прошла его.
— Да? Не заметила. Я же не искала его. Я ведь тебе говорила цветок принести. Сорвать и принести.
— Зачем же сейчас срывать? Если срывать, так это ближе к вечеру, когда солнце совсем уже наклонится. Тогда можно сорвать. Потом вымочить в еловом отваре, добавить толченого сребролиста, дать отстояться…
— Подожди, подожди. Я не собиралась делать из самого красивого в лесу цветка какой-то отстой. Я собиралась просто смотреть на него.
— Так иди и смотри. Рвать-то зачем? И я почувствовала, как при одной мысли о том, что цветок можно взять и сорвать «просто так», она ужаснулась. На мгно> вение оторопела и тут же четко определила мое место: чужой человек, а значит, враг.
— Я не враг тебе, — мягко сказала я, потянувшись погладить ее по спутанным волосам.
Она холодно отстранилась. Я была враг лесу, а следовательно, и ее враг.
Так, приказов она не выполняет и выполнять не стремится. Похоже — не ант. А как насчет внедрения моей воли непосредственно в ее мозг?
Я прикрыла глаза, обняла своей мыслью светящийся клубочек чужого сознания и попыталась пригладить — примерно так, как собиралась поступить с ее давно не чесанными волосами.
И опять неудача. С тем же успехом я могла попытаться пригладить клубок стальной проволоки. Ее сознание сопротивлялось покруче, чем у Никодима! Даже не сопротивлялось— просто не реагировало. Игнорировало напрочь! Как там, в красивом латинском изречении, читанном мною где-то (чуть ли не у Лема): игнорамус эт игнорабимус? Не знаю и знать не хочу?
Мне еще не приходилось экспериментировать с сознанием господ, но, по-моему, так жестко противодействовать навязыванию чужой воли может только господин. Или госпожа. Маленькая, некрасивая, с вечно спутанными волосами, но — госпожа.
Вот так номер! Я-то думала, что главные прислужники нечисти — анты из антов, самые наипослушнейшие. А оказывается, с нечистью заодно были и несостоявшиеся господа.
Кто же их вытеснил в лес, отобрав ухоженные поместья и трудолюбивых антов? Михаил что-то упоминал про смутные времена и междоусобные войны. Не тогда ли часть господ и оказалась за пределами здешнего стройного феодального общества?
А может, история была еще гаже? Не получилось ли так, что кучка господ в той кровавой междоусобице попыталась взять в союзники нечисть? Опереться на всеобщего врага? Тогда вполне логично, что все люди объединились в борьбе с ренегатами. И победили. Загнав вместе с нечистью в непроходимые леса и болота, — там и им самое место, иудам рода человеческого!
— Меланья, — осторожно спросила я, — а ты повелителей леса любишь?
— Люблю? — удивилась она. — Зачем? Да, действительно!
— А как ты к ним относишься?
Лесная госпожа пожала плечами, внутренний фон мыслей можно было охарактеризовать выражением: «Они же мне не враги!»
И еще у нее всплыло воспоминание: маленькое скрюченное существо, по-своему даже гармоничное. В короткой рваной юбочке, с мясистым приплюснутым носом и нелепыми ярко-желтыми бусами на шее. И все это окрашено теплым чувством сопричастности, общности.
Получается, я — такая молодая и красивая, желающая помочь и приласкать, — враг. А мерзкая тварь, прячущаяся в своей пещерке от всего белого света, — не враг. Интересно.
— А повелители леса вам с дедом чем-нибудь помогают?
— В чем?
— Ну я не знаю, в чем вам помощь нужна… Еду добывать, например.
Я не надеялась на положительный ответ и вдруг услышала: — С едой? Помогают.
И увидела воспоминание. Маленький олененок с перебитой ногой, едва волоча ее по земле, приползает к порогу избушки, ложится рядом с идолами. На лечение? Ага, сейчас! Следующая сцена — приготовление Ореем жаркого из этого милого олешки.
— Он вам… оленей пригоняет?
— Бывает. Тех, что все одно не выживут. Но старых дед назад отправляет, волкам. У него уже зубов на старое мясо не хватает.
— Так. И за это вы лесному повелителю благодарны.
— Благодарны — это как? А. гимны поем? Да гимны мы всегда поем, хоть присылает он живое мясо, хоть нет — Зачем же поете?
— Положено.
— Кем положено? Повелителем леса?
— Повелитель и слов таких не знает, какие в гимнах есть! Богами.
— А поете кому? Все-таки повелителю леса? Меланья почесала за ухом:
— Поем ему. — А говоришь — слов не понимает — Не понимает. Но, наверно, все равно приятно. Тебе небось тоже было бы приятно послушать, как хвалят твоих пращуров — Ого! Так небесные боги — родственники нечисти? Меланья надула губы — Не говори так, это обидное слово. А родственники им все боги — и небесные, и подземные, и темного царства. Про людей, правда, тоже говорится, что боги нас породили. Через корову Земун. Только я не очень верю: от коровы телята родятся, а не люди. Ну что, насмотрелась на лесную красоту? Пошли назад.
Я шла, а Меланья все бегала кругами, с любовью склоняясь чуть ли не к каждому листочку, цветочку, веточке. И меня наконец осенило: вот же кого она любит — лес! И все живое в лесу. Кроме людей. Которые приходят в лес и поганят его.
И этим Меланья удивительно напоминала повелителей леса, которые тоже не любят людей и любят лес.
Совершенно разные, даже противоположные, одни — волхвы, другие — нечисть. Они могли жить, даже не слишком пересекаясь. Но и не противореча друг другу. Деля одну любовь на двоих и одну на двоих — ненависть.
Пожалуй, я ошибалась: никто господ волхвов в лес не выгонял. Просто этот странный феодальный мир, в который я попала, стоял на взаимной любви господ и их рабов-антов. А волхвы, хоть по структуре своей личности и господа, но с их нелюбовью к людям в этой ценностной системе выглядели абсолютно лишними. Вот они от этого мира и удалились. И оказались на обочине — рядом с нечистью.
— Меланья, а ты могла бы ударить человека? — спросила я пробегающую мимо девчушку.
— А зачем его бить? — равнодушно спросила она. — Дед говорит, отведи человека в лес, он и сам помрет.
— Да, большой гуманист твой дед! — восхитилась я.
Меланья слова «гуманист» не поняла, но иронию заметила и опять надулась.
А я размышляла о том, как причудливо иногда сходятся противопол ожности.
Уже загодя, метров за триста-четыреста, я почувствовала, что у нас гость. Но гость осторожный. Я узнала его самоназвание — Бокша и вспомнита того костлявого парня-ватажника, что помогал идти Никодиму. Но чего этот Бокша хочет сейчас и почему прячется, долго понять не могла.
Стояла спиной к кустам, за которыми он схоронился — хорошо схоронился, даже такой знаток леса, как Меланья, не углядела его. Стояла и вглядывалась в его мысли.
А он смотрел на меня, и его тянуло ко мне. Но не как мужчину к женщине, а как неприкаянного анта к возможному господину. Ему и самому было страшно ощущать в себе эту тягу, и боязно, что я его прогоню, и непонятно, что делать, если вдруг не прогоню. Прямо как пацан на первом в жизни свидании.
Ну а мне что с тобой делать? А, Бокша? Убежать от тебя мне некуда, а чем больше ты смотришь на
