Кадмон стоял на крыльце избы справа от башни. Это была его половина, точнее, треть дома, где он на правах хозяина мог устраивать эфен’моты для друзей, не спрашивая разрешения родителей. Вместо разрешения, не будучи еще принят ни на какую службу по причине юного возраста и лени, он просил у отца лишь одного — денег. И получал: не сразу, зато, как правило, больше, чем просил. В этом он был до безобразия похож на Анору.
А еще от него вечно пахло вареным луком и старым лежалым сеном, что никак не вязалось с опрятными нарядами настоящего юного эделя, за которыми тщательно следила его заботливая мать, чьего имени Орелия до сих пор не знала. В темноте могло показаться, будто рядом находится какой-нибудь никудышный простофиля-фолдит, а не вполне добропорядочная особа с постоянно полуоткрытым ртом, которой едва минуло шестнадцать зим. Кадмон, сколько его помнила Орелия, всегда пыжился, напускал на себя взрослый вид и за глаза носил среди ровесников прозвище Павлин. Что именно означает это слово, никто из них, правда, толком не знал, однако среди вабонов бытовала старая-престарая сказка, которую, говорят, рассказывал еще легендарный черный силач Мали и речь в которой шла о некой глупой птице, гордившейся своим ярким оперением, заменявшим ей совесть и разум. К чести Кадмона, Орелия не раз замечала, что он вовсе не глуп и по-житейски весьма хитер, вероятно, в отца. Что до совести, ну, так ее отсутствием разве нынче кого удивишь?
Отец Кадмона, ростовщик Томлин, словно услышав ее мысли, вышел на крыльцо дома-башни и приветливо помахал рукой. Орелия удивилась, поскольку не была настолько хорошо с ним знакома, чтобы он встречал ее и Анору на пороге, но тут выяснилось, что приветствие хозяина относится не к ним, а к тем, кто чинно ступил на площадь следом.
Оглянувшись, она чуть не упала с верного Эрнана, потому что увидела собственного отца, напряженного и явно смущенного своим здесь появлением, а позади него — добродушно улыбающегося малого, одетого просто и вполне со вкусом, хотя и не сказать чтобы нарядно, в котором узнала наделавшего в последнее время много шума Хейзита.
— Это он? — громко зашептала уже спешившаяся и теперь жавшаяся к ее ноге Анора. — Это он?
— Он, он, — наклонилась к ней Орелия и добавила: — Если ты имеешь в виду Кадмона, его отца, моего отца и достославного Хейзита.
— Какая прелесть! — воскликнула Анора и помчалась обниматься с Кадмоном.
Можно было подумать, что встретились лучшие друзья, хотя Анора прекрасно понимала, что она тут только благодаря Орелии. В прошлый раз ее угораздило хватить лишку, она наговорила и наделала глупостей, и хозяева зареклись впредь звать ее в гости. Конечно, это едва ли была более чем угроза, поскольку дорожки Томлина и Скирлоха пересекались то здесь, то там, однако Кадмон воспринял слова родителей за чистую монету и все выложил Орелии, перед которой по-мальчишески благоговел. Как бы то ни было, сегодня Анора снова могла чувствовать себя желанной гостьей.
Орелия легко спешилась, передала поводья подоспевшему конюху с подозрительно желтыми зубами, ободряюще кивнула отцу, правильно истолковав его немую просьбу не кидаться принародно на шею, и подошла к Кадмону, который уже с жаром о чем-то спорил с Анорой.
— Это тебе, — вынула она из поясной сумки маленькую глиняную бутылочку, красиво обтянутую берестой.
— Мне? — обрадовался парень, вмиг забыв про Анору. — Это можно пить?
— Можно и пить, — похлопала его по впалой груди Орелия.
— Но лучше смачивать ладони и втирать в подмышки. Чтобы хорошо пахнуть. Понял?
Разные сочетания цветочных, травяных и фруктовых запахов не так давно стали среди эделей предметом гордости и восхищения. Особенно горячо полюбили умащивать себя всевозможными благовониями ровесники Кадмона и их пожилые матери. Девушки вроде Орелии предпочитали ароматы естественной чистоты, а отцы семейств и старшие сыновья — сильные природные запахи, подчеркивавшие их мужскую силу. Иными словами, одни не пахли ничем, другие — плохо и резко.
— А это от меня, — спохватилась Анора.
Кадмон равнодушно принял из ее рук изящный маленький кинжал — острый, со сверкающим лезвием в кожаных ножнах и с богато инкрустированной разноцветными камушками рукоятью. Таким кинжалом при большом желании можно было убить кошку или крысу, но служил он главным образом для очистки и подрезания ногтей. Орелия отговаривала подругу от этого подарка, однако Анора почему-то веровала в любовь Кадмона ко всему острому. Не могла же она открыто признаться, что видела в спальне Кадмона с десяток подобных игрушечных кинжалов…
— Сегодня мы ждем Локлана, — сообщил мальчик, оправдывая отказ проводить гостей в дом. — Отец поручил мне встречать его здесь. Сам вон тоже вышел на всякий случай, но я не могу его ослушаться. Идите. Придется вам пока самим себя развлекать. С гостями сейчас моя мать.
— Не напомнишь, как ее зовут? — Орелия перехватила взгляд проходящего мимо Хейзита и машинально кивнула.
— Йедда.
— Что?
— Мою мать зовут Йедда.
— Хорошее имя. Увидимся. — И она следом за возбудившейся от такого количества знаменитостей Анорой, стараясь не спешить и ничем не выдавая волнения, прошла внутрь избы.
Здесь девушек ожидала еще одна нечаянная встреча. Правда, Вил на сей раз, вероятно, чувствовал себя слишком неловко, чтобы прилюдно наброситься на свою мнимую жену. Орелия улыбнулась ему как старому знакомому и невольно поискала среди толпящихся в горнице гостей того, кого меньше всех ожидала сейчас увидеть. И больше всех хотела.
Широкие плечи Биринея виднелись рядом с полной черноволосой женщиной в вишневом платье. Яичница с вишней, подумала Орелия, имея в виду накинутый поверх платья платок. Вместе они составляли родовые цвета этого примечательного семейства. Красную одежду с желтыми прожилками носили слишком многие, чтобы не признать в них обыкновенных слуг, чье яркое присутствие должно было красноречиво свидетельствовать о царящем тут достатке, однако оттенки в наряде женщины безошибочно выделяли ее из общей массы и давали понять: перед вами сама хозяйка.
Йедда никогда не вызывала у Орелии особой приязни. Она была, что называется, себе на уме, судя по всему, втихаря понукала мужем и окружала излишней заботой единственного сына. Орелию она, разумеется, в упор не замечала, зато сейчас была сама любезность и радушие — с Биринеем.
Орелия разжала кулаки и решила не отвлекаться по пустякам. Она прошла мимо столь же задумчивого отца, пожелала доброго вечера нескольким знакомым эделям, которые неизменно встречались ей на каждом эфен’моте, шепнула Аноре, чтобы та столь откровенно не изображала скуку в надежде заполучить в компаньоны сердобольного спутника, учтиво поздоровалась с Томлином, заглянувшим в приоткрытую дверь и поинтересовавшимся, все ли в порядке, взяла со стола, отставленного к стене и накрытого для гостей, мягкий ломтик сыра, прихватила пригоршню душистых лесных ягод, на ходу отправила все это в рот — и снова оказалась за спиной у Биринея. Словно наваждение какое-то. Может, он обладает над ней сказочной властью? Или это все-таки зов крови? Да нет, какой там крови! Просто он ей нравится, как нравился когда-то еще одной несмышленой девчонке — ее непутевой матери. И что с того? Корить себя теперь за это? Но ведь сердцу, как говорится, не прикажешь…
— Вот вы едите что-то вкусное, а лицо у вас прекрасное, но грустное! — заговорил стихами низкорослый мужчина среднего возраста, приторно улыбчивый и весь какой-то гладкий и скользкий. Вероятно, подобное впечатление усугублял его лоснящийся лысый череп. Он вырос из-под земли прямо перед Орелией и вольно или невольно преградил ей дорогу: — И если б я осмелился спросить, какое имя вы изволите носить?
— Носить имен немало я изволю, но смелость вашу вовсе не неволю, — в тон ему, почти не задумываясь, ответила девушка и с удовольствием увидела, как у незнакомца от изумления буквально отвисла челюсть.
Она уже поняла, что ей попался эдакий местный рифмоплет, возможно даже, из свиты самого Локлана, поскольку умение воспевать в стихах если не подвиги, то благодеяния, а то и просто достоинства эделей с некоторых пор стало считаться определенного рода искусством, хотя не так давно, когда Орелия постигала азы сложения слов в Айтен’гарде, ни ей, ни ее наставницам это не казалось чем-то
