— Да. — Гийс сверху вниз посмотрел на милую собеседницу и улыбнулся: — Я тебя слышу, и мне приятно.
— Если это объяснение в любви, то оно принимается, — показала белые зубки Велла. — Тебе сейчас обязательно куда-то уходить, Гийс? Гийс — это ведь значит «яркий»,[11] я правильно понимаю?
— А Велла — от «решительной» или «живущей у ручья»?[12]
— Ну, если Бехему называть ручьем…
— В таком случае я буду называть тебя решительной девушкой, живущей у ручья.
— А вот тебе, похоже, решительности не хватает.
— В чем?
— В том! Разве ты не хочешь меня обнять?
Он послушно обнял ее, будто только и ждал этого.
— Кажется, я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — с неожиданной грустью заметила Велла, напрасно поискав в темноте губы Гийса. — Хочешь угадаю?
— Попробуй.
— Что тебе попалась слишком доступная девушка. Привычная к подобным обниманиям и поцелуям, потому что чем же ей еще заняться после того, как она разнесла посетителям таверны их заказы.
— Перестань…
— Вот видишь!
— Нет.
— Что «нет»?..
— Не вижу. Но чувствую.
— Да?
— Потрогай сама…
— Там?
— Больше негде.
— О-о-о!
— Вопросы остались?
— Можно я…
— Что?
Она шепнула ответ ему на ухо, словно боясь, что их кто-нибудь услышит. Он тихо рассмеялся. Сжал красивое личико девушки в ладонях и поцеловал в лоб, нос, губы, подбородок. Она торопливо высвободилась и нырнула куда-то вниз, так что он теперь мог различать и самозабвенно гладить разве что ее шелковистую макушку…
Кто-то гладил Хейзиту макушку. Было так приятно, что он не сразу решился открыть глаза. Над ним склонилась Велла. Пламя чудом не погасшего костра золотило пряди ее распущенных волос.
— Ты так сладко спал! Я не хотела тебя будить, — услышал он ее голос, хотя губ видно не было: тень скрывала лицо. — Но мне нужно тебе сказать кое-что важное.
— Ты мне снишься?
— Снюсь. — Рука опровергала слова, но хотелось верить. — Послушай, ты не будешь очень возражать, если я и Гийс… ну, понимаешь… если мы с ним… нет, не смотри на меня так… ты уже понял… да, если мы с ним поженимся… я его полюбила.
— А он тебя? — Сна как не бывало. Хейзит привстал на локтях так резко, что чуть не столкнулся с Веллой лбами. — Где он?
— Я тут.
Гийс сидел у костра и понуро, как показалось Хейзиту, ворошил палкой угли.
— Куда ты делся? Я обыскал весь лагерь… Так ты что, любишь ее? Уже любишь?
— Уже люблю, — как-то невесело усмехнулся Гийс. — И потому мы испрашиваем твоего согласия как старшего брата. Я предлагал ей дождаться утра, но…
— Но мне не терпится! — закончила за него девушка. — Да и спать мне не меньше твоего хочется. Но не могу же я спать с чужими мужчинами.
— Я тебе не чужой, — напомнил Хейзит. Он постепенно начинал сознавать, что происходит. И это сознание заливало его новой волной неразрешимых вопросов. — Я твой брат, старший, как правильно заметил Гийс. Так вы спрашиваете моего разрешения?
— Испрашиваем, — подтвердила Велла, на четвереньках отползая к костру и беря Гийса за руку. — Ты согласен?
— А если нет? — поинтересовался Хейзит. — Если я откажу, вы что, перестанете встречаться?
— Вряд ли, — признался Гийс, в котором все еще не узнавался тот прежний, молодой и задорный, помощник свера, каким знал его Хейзит.
— В таком случае… — Хейзит сделал паузу и неторопливо поднялся на ноги. Голос его зазвучал торжественно: — В таком случае, сестра моя и ты, друг мой… Я согласен!
Велла взвизгнула от радости и бросилась на шею избраннику, который чуть не упал вместе с ней в костер. «Можно подумать, — размышлял, глядя на нее с улыбкой, Хейзит, — будто она ожидала от меня чего-то иного. Маленькая хитрюга. И что только она нашла в Гийсе?»
— Как вы понимаете, — добавил он, снова укладываясь на ветки и позевывая, — я согласился только потому, чтобы теперь вы могли утихомириться и лечь спать. Спокойной ночи.
Он и в самом деле моментально заснул, а когда проснулся и обнаружил, что снова лежит в шатре один, сперва решил, будто ночной разговор ему лишь пригрезился. Слишком много всего произошло за последние дни. Бегство покровителя, потеря собственной несбыточной любви, треволнения о судьбе таверны и матери, стычка с жуткими чужеземцами, страх безвозвратной потери всего, внезапное решение сестры, новые семейные узы с недавним другом — все это сейчас навалилось на него неподъемным снежным комом и придавило бы к земле, если бы не отрезвляющее воздействие холода. Костер погас. Вероятно, уже давно. В жиденьких лучах света, пробивающегося с улицы, дыхание превращалось в густые облачка пара. Надо было брать себя в руки, выходить к людям и снова делать вид, что все знаешь и понимаешь.
С неба валил снег. Ноги сразу же увязли по колено в сугробах. Исчезло Пограничье. Растворился в сером тумане замок. Только стена будущей мастерской возвышалась, как прежде, да кое-где вспыхивали огни в печах гончаров.
Люди как будто ушли, покинули лагерь.
Он нашел их всех возле самого карьера. Толпа изможденных фигур, деловито покрикивающие всадники на дымящихся конях, черная вереница саней. Подошел ближе, выискивая сестру. Первое, что он отчетливо услышал, был повторяющийся окрик одного из всадников:
— Всем на сани! Садимся! Садимся в сани! Никого ждать не будем. Поторапливаемся!
Среди тех, кто уже вы полнил приказ и теперь дрог в санях, дожидаясь остальных, Хейзит заметил Конроя в мохнатой шапке, скрывающей отсутствие уха, и всех его некогда бравых землекопов. Нынче они являли собой жалкое зрелище. Однако Хейзита поразил не столько их потерянный вид, сколько собственное, до боли отчетливое осознание того, что все кончено. Они остались без глины.
«Хотя, — поправил он себя, замечая в других санях все те же знакомые лица, — похоже, это глина вот-вот останется без нас». Следом мелькнула дикая мысль: бежать! Пока тебя не заметили, беги, скрывайся, ищи старых друзей, прячься от тех, кто имеет на тебя зуб или просто считает, что ты здесь лишний. В таком снегу побег не представляет сложности. Даже следов не останется. Ты можешь затаиться, а потом, когда жизнь вернется в прежнее русло, объявиться где-нибудь в безопасном отдалении от замка и вновь обрести все, что потерял…
Хотя нет, все обрести едва ли удастся. Бегство — это признание своей трусости. Жизнь вдали от общих бед есть потеря чести и совести. А отсутствие совести — это уже другой человек. Тогда можно было бы и не рождаться. Значит, что? Сдаться на милость победителей, кем бы они ни были? Рискнуть оказаться в числе близких Локлану людей, которых теперь в замке явно не жалуют? Понадеяться…
— Хейзит! Я тут! — рассеял его робкие сомнения оклик сестры.
