комариная личинка. А какие деньги за нее платят! По 250 целковых в день со дна вынимали!»)
В Тимофеевке Федя бывал наездом. Жена его, Фрося, тощая, болезненная, рано состарившаяся женщина, изредка выражала слабый протест:
— Все добрые хозяева дома живут, в колхозе работают. Тебя одного носит по белу свету!
— Брысь, личинка! — огрызался Федя. — Стану я на них работать! Нашли дурачка!
— А Корж?
— Что Корж?
— Тоже дурной?
— Афанасий начальству подошву лижет, вот и живет!
Акундин знал, что это неправда. В глубине души он завидовал Коржу.
Федя искал у односельчан дешевой популярности. Он был похож на тех американских сенаторов, которые накануне выборов бесплатно поят избирателей виски «Белая лошадь» и дарят им конфеты, завернутые в бумажку со своим поясным портретом.
В дни коротких побывок Федя водил соседей в столовую, поил за свой счет водкой, хвастал заработками. Но, странное дело, как только разговор касался деревенских дел, неизменно выплывала ненавистная фамилия Коржа.
— А к нашему Коржу опять делегация приехала! Кажись, чехи.
— Тоже сказал! Поляки! Чехи в прошлом месяце опыт перенимали!
— «Опыт, опыт», — злился Федя. — А какой такой опыт? Корми свинью от рыла — вот и весь опыт!
— А ты докажи!
— И докажу.
— Как же ты докажешь, ежели у тебя и свиньи нет?
— Добудем.
— Так ты же целый год в бегах. Кто кормить будет?
— За ним свинья в купированном вагоне будет ездить.
— На мотоцикле. Он за рулем, она в коляске.
Собутыльники нагло гоготали. Федя ругался.
Как-то вернувшись из очередного вояжа, он приволок поросенка.
— Породистый! — сказал он Фросе. — Доглядай!
Поросенок был высокий, поджарый, худой, что заяц по весне. Нрав имел легкий, задиристый, собачий. Ел мало. Целыми днями как оголтелый носился по сарайчику. Это огорчало Федю.
— С таким характером сала не наживешь! И что тебя, свинячая душа, носит? Допрыгаешься, сукин сын, до ножа!
Со временем поросенок остепенился. Начал исправно есть. Тыкал пятачком в тонкие, как костыли, Фросины ноги, требовал добавки.
— За ум взялся, стервец! — с удовольствием констатировал Акундин.
Теперь он уже похвалялся перед собутыльниками:
— Покажу я вам, как надо хряка растить! Накроется коржовский Яхонт!
— Так и накроется?
— И видно не будет!
— Хвастать не косить, спина не болит!
— Раз Федя Акундин сказал, — убито!
Федя не останавливался перед расходами. Трижды поил человечка с пивзавода, пока тот не выхлопотал ему разрешение на барду. Болезненная Фрося получила новую нагрузку. Ежедневно она ставила на шаткую самодельную тележку оцинкованный бак и отправлялась за три километра на пивзавод.
Дорога была тяжелой. Колеса тележки, снятые со старой детской коляски, увязали по самую ось. Обратный путь в гору был особенно мучителен. Колеса буксовали. Из бака выплескивалась барда. Фрося, по-бурлацки пригибаясь к земле, тянула веревочную лямку.
В тот год стояло жаркое лето. Жара плыла над садами, песчаной дорогой, над кукурузными полями. Под неистовыми ударами солнца посерели сады и даже кончики листьев теплолюбивой кукурузы побурели, ссохлись, стали ломкими, рассыпались от одного прикосновения.
Фрося, задыхаясь, тащила тележку со свиным кормом.
Она доползала до дому вся в липком поту. Схватывало сердце, в ушах стоял звон.
Хряк радовал хозяйский глаз Акундина. Самец раздался в кости, наливался кровью и жиром.
— А мой стервец знай намолачивает, — хвастал Акундин. — Чистая прорва. Фроська от него язык на бок свесила. Гад буду, если пятьсот килограммов не вытянет! Помяните мое слово — накроется ваш Яхонт!
— На выставку повезешь?
— Мне медалев не нужно. Сам сожру!
Август был дождливым. Фрося, увязая в грязи, волокла тележку с бардой. Иногда, не в силах вытянуть ее из цепкого месива, она сливала на дорогу часть пойла.
Хряк поджидал ее у дверей сарайчика. Нервная дрожь пробегала по его жесткой желтовато- серебристой щетине. Фрося с трудом дотаскивала бак до кормушки. Хряк с остервенением накидывался на пищу. Зарыв морду в корыто, он издавал свистяще-хлюпающие звуки, будто в его желудке работал испорченный насос. Давясь и разбрызгивая жидкость, он с молниеносной быстротой опорожнял корыто. Пищи не хватало. Хряк со злобным хрюканием семенил к Фросе, словно знал, что ему привезли не все, что его обокрали.
От непосильной работы болезнь Фроси обострялась. По ночам она просыпалась от тупой боли. Ей казалось, что сердце подмяла чья-то безжалостная железная ступня. Она лежала с открытыми глазами, боясь вздохнуть.
Наконец она не выдержала.
— Федя, продай хряка! — взмолилась Фрося.
— Да ты ополоумела! Он же сейчас в самый рост входит!
— Заболела я. Сил нет!
— Не жрешь ничего, потому и болеешь. Ты жри побольше, наворачивай, как я, — все болезни пройдут, — сказал Федя с убежденностью и эгоизмом никогда не болевшего человека.
— Не могу, Федя. В горло не лезет!
— Запихай, так полезет!
— Съест меня хряк, — заплакала Фрося.
Хряк жирел. Федя любовался его бочкообразной грудью, широкой и прямой спиной, хорошо развитыми окороками, сильными ногами с упругими бабками. Целыми днями хряк блаженно лежал на боку. Глазки его совсем заплыли; он открывал их только тогда, когда слышал скрип тележки.
— Фундаментальная скотина! — восхищался Акундин. — Небоскреб, а не свинья.
Фрося слабела. Как-то на дороге ее встретил Корж и помог дотянуть до дома тележку.
— Ты никак в пристяжные нанялся? — насмешливо сказал Акундин.
— Жену бы пожалел, — ответил Корж.
— Видали? Жалельщик нашелся! Ты бы лучше колхозных свинарок пожалел. Они по сколько свиней выкармливают? Сотни! А моя Фроська одного! Колхозный эксплуататор!
— Наши дивчата за пять километров грязь не месят. У нас механизация, дурья твоя голова! Подвесная дорога корма доставляет. Наши свинарки учатся, да еще в театр ездят!..
— Ладно, бог подаст, — оборвал разговор Акундин. — Иди в бригаду агитируй, а мы уж как-нибудь без тебя!
Однажды Федя вернулся домой после очередной месячной отлучки. Хата была открыта. Ветер раскачивал входную дверь.
— Фроська! — крикнул Акундин. — Где тебя черти носят, стерва!
Никто не отозвался. Акундин пошел в сарайчик. Он увидел голову жены, запрокинутую на пороге. Фрося недвижно лежала на земляном полу, залитом бардой. Рядом валялся пустой бак. Хряк вылизывал
