Они торопились догнать начало колонны, едва обращая внимания на то, что происходило между двумя европейцами и десятком соотечественников: исход противостояния был для них очевиден. Ободренный численным перевесом, парень ринулся на Джереми. Тот опустил руки; светильники продолжали извергать сверкающие потоки огня над их головами. Толпа скандировала националистические лозунги, не умолкая ни на секунду. Сотни людей двигались вперед, почти бежали.
Грохнул выстрел из пистолета 45-го калибра, едва слышный в окружающем хаосе. К тому же Джереми нажал на курок, когда юноша подбежал вплотную, и выстрел, произведенный в упор, оказался частично приглушен грудью жертвы. Выражение глаз парня внезапно изменилось: возбуждение и жажда мести смешались с непониманием, но Джереми так и не заметил в них ни капли боли — только недоумение и наконец страх. Юноша умер, охваченный ужасом; рухнул на землю, безуспешно ища взглядом возможность спастись, но со всех сторон его окружала лишь глубокая пропасть, куда он постепенно проваливался. Араб закрыл глаза; судорога сотрясала его тело, руки с тихим стуком коснулись земли. Соратники убитого молча наблюдали за агонией, а затем перевели взгляд на Джереми. Тот понял — они вот-вот бросятся на него; в этой ситуации оружие англичанина имело мало значения. Арабы собирались кинуться все разом, задавить количеством и заставить европейца жестоко поплатиться. В этот момент со стороны первых рядов бурной процессии донесся какой-то шум; он все ширился, пока не превратился в грохот. Демонстранты в панике подались назад. Сухие металлические хлопки выстрелов метались между фасадами зданий. Стреляют из винтовок, понял Джереми: в дело вступили армейские подразделения. И вот обезумевшие манифестанты побежали в противоположном направлении.
Мэтсон вновь переключил свое внимание на непосредственную опасность. Мужчины продолжали приближаться к нему, выражение их лиц не сулило ничего хорошего. Англичанин убедился, что Иезавель по-прежнему у него за спиной, и вновь положил указательный палец на спусковой крючок. Тем временем волны паники докатились с головы колонны до места, где он стоял. Более половины окружавших его теней обратились в бегство. Выстрелы из винтовок продолжали трещать повсюду. Он увидел, как две фигуры выделились из массы спасающихся людей и обогнули его и Иезавель, собираясь напасть с тыла. Третий араб бросился в лобовую атаку, едва избежав столкновения с плотной группой беглецов: те со всех ног бежали в направлении, прямо противоположном тому, куда недавно увлекал их гнев. Джереми не мог стрелять — всюду люди; но тут на его глазах пуля пронзила несколько тел прямо перед ним и попала в его противника.
Неожиданно людской поток стал таким плотным и неистовым, что все, кто находился вокруг, были сметены этим шквалом. Сопротивляться означало упасть и неминуемо быть растоптанным — Джереми отдался на волю стихии. Волна тел толкала и несла его вперед с неодолимой силой. Враги его, сметенные, как и он сам, действовали теперь каждый за себя и думали только о том, чтобы не упасть и удержаться на поверхности. Достигнув площади, плотный поток тел тут же распался, растекся ручейками по улочкам, которые вели в самых разных направлениях. Джереми укрылся в нише под дверью ближайшего дома и ждал, пока основная часть толпы пройдет мимо. Он высматривал Иезавель среди проплывающих лиц и наконец нашел: напуганная, но целая и невредимая, она двигалась в потоке по противоположной стороне площади. Он вновь потерял ее из виду, когда она быстро покинула людную площадь и свернула на соседнюю улицу, чтобы уйти подальше от района беспорядков. Джереми откинул голову назад, к стене, и вздохнул; худшее еще впереди, эта ночь обещала стать самой долгой и жуткой из каирских ночей.
45
Марион разбудил детский смех. Во рту у нее пересохло, голова ныла от неровной, колющей боли. Она не знала, где находится; комната кружилась перед ее глазами. «В вагоне… я с Джереми, в ваг…» Нет, она в Каире, на нее напали во время уличных беспорядков. Марион вспомнила, как за ней гналась фигура, своим обликом напоминавшая смерть. Да нет же, наоборот, это она бежала за похитителем…
Дневник… Мон-Сен-Мишель… Наконец Марион поняла: она у себя, в своем домике. Затем она несколько секунд вспоминала, кто же она такая. Как у Ким Новак в хичкоковском «Головокружении»,[83] ее внешняя жизнь поменялась местами с внутренней — с жизнью Иезавели. Но все-таки она Марион. И она сумела вернуть себе черную книгу — дневник Джереми Мэтсона. После этого вернулась в Рыцарский зал, кипя от бешенства больше, чем от беспокойства. Кому вздумалось посмеяться над ней? Разве она не слышала царапанье ключа в замочной скважине? Неужели похититель в действительности открывал другую, потайную дверцу? Или нарочно стал шуметь у основного входа, а затем бегом обогнул зал и проник туда с другой стороны, за спиной Марион, собираясь украсть книгу? Она не могла найти ответа, однако в конечном счете это не так уж важно.
Марион покинула территорию аббатства и направилась к Беатрис. Но лавка оказалась заперта; в квартире над магазином также ни души. Тут Марион заметила Людвига, который двигался в ее сторону от соседней улочки. Она спряталась в тени, чтобы он ее не увидел, а затем спаслась бегством и укрылась дома. Этот день казался ей особенно неподходящим для ухаживаний ночного сторожа. Марион постояла в гостиной пять минут и заплакала: она совсем запуталась и просто не способна принять правильное решение. В руке у нее очутилась телефонная трубка; отыскав в бумажнике визитку, она набрала записанный там номер человека из ДСТ, но отсоединилась после первого же гудка. Затем принялась кружить по комнате; после сотни шагов ноги начали ныть. Тогда она села и налила себе джина с апельсиновым соком. Выпила стакан, потом еще один… Вскоре успокоилась, взяла книгу, перелистала страницы и продолжила чтение. Разомлев от джина, заснула на окончании сцены уличных беспорядков — сразу же после бегства Иезавели.
Проспала она два часа. Теперь под ее окном шумели дети. Но ведь уже поздний вечер, и в Мон-Сен- Мишель нет ни одного ребенка! Марион с трудом встала с дивана и прижалась лицом к холодному оконному стеклу: внизу по улице двигались десятки людей, они направлялись в сторону аббатства; впереди бежали дети.
Концерт филармонического оркестра! Ведь в субботу во второй половине дня Марион сама помогала сестре Габриэле расклеивать афиши на деревенской площади. Она недоуменно взглянула на пустое запястье и только затем осознала, что с тех пор, как приехала в Мон-Сен-Мишель, перестала носить часы. Нашла их на кухне: двадцать минут восьмого; до начала концерта меньше часа. Однако у нее не было никакого желания на нем присутствовать; ей страстно захотелось оказаться дома — у себя дома, в Париже. Ложиться спать вечером и ставить будильник на следующее утро; чтобы он звонил без пятнадцати семь и каждый будний день заставлял ее ворчать спросонья. Она мечтала забыть обо всем, что с ней случилось. Почему ее так старательно преследуют, кто?
Дневник Мэтсона лежал на софе страницами вниз, открытый на том месте, до которого она успела дочитать, прежде чем заснула. Казалось невозможным, чтобы существовала какая-нибудь, даже малейшая связь между этой книгой и тем, что произошло в Париже, — с подозрительной смертью политического деятеля. Значит, тот, кто преследует ее в аббатстве, просто-напросто хочет отобрать дневник. Да что же, в конце концов, скрывает этот текст, чтобы бороться за него с таким упорством? Марион взяла книгу: ей оставалось прочесть считанные страницы, и тогда, быть может, она все поймет. Глубоко вздохнув, она устроилась напротив бутылки джина; дневник лег ей на колени и открылся; листы сами стали переворачиваться один за другим, пока наконец не застыли в шатком равновесии. Марион отодвинула бутылку и нашла строчки, на которых остановилась, — той египетской ночи, когда должно было случиться худшее.
46
Джереми вернулся в восточные кварталы, в дом нанятого им драгомана. Тот должен был отыскать людей, которые вместе с Азимом участвовали в ночной облаве. Египетский детектив обнаружил древнее подземелье, где пряталась гул, — оно находилось где-то под Эль-Гамалией. О нем же говорилось в
