Иногда их пытались остановить, но Митцер нажимал на педаль газа и мчался дальше. Проскочили Гюстров, теперь дорога шла на Шверин.
Звуки войны остались позади, но зрелище поражения с рассветом становилось все очевиднее. Движение разрозненных групп беженцев превратилось теперь в сплошной поток. Некоторые ночью спали за изгородями и в канавах, а теперь подтягивались для последнего рывка к зонам расположения американцев. Местная дорога была заполнена армией бездомных людей, скорбной, жалкой толпой немцев, продвигавшихся на запад. Многие толкали ручные тележки, высоко загруженные домашним скарбом, другие тащили на спинах какие-то котомки и рюкзаки. Это было потрясающее зрелище поверженного народа, пытающегося спасти какие-то крохи от тех дней, когда он самонадеянно устремился к завоеванию мира. Дети еле поспевали за своими родителями, плакали от голода. Изможденные, едва волочившие ноги старики казались страшными привидениями.
Теперь машина была вынуждена едва ползти. Митцер держал руку на гудке, но это мало действовало на бегущих, идущих и бредущих людей. Грузовик еле проталкивался сквозь эту массу, став, по существу, ее частью.
Фермы и дома вдоль дороги, покинутые хозяевами, захватывались небольшими бандами вооруженных дезертиров, оставивших свои части, чтобы улизнуть на Запад. Другие же, чьи владельцы решили испытать судьбу под русскими, были забаррикадированы для защиты от грабителей. Некоторые даже забрали в дома свой скот и теперь охраняли его с ружьями и вилами. Так возникали спорадические перестрелки, хотя никто всерьез нё хотел овладеть этими укрепленными хозяйствами. Главная забота дезертиров состояла в том, чтобы бежать от наступавшей Красной Армии.
Были попытки забраться в кузов грузовика, и некоторым это удалось. Это не вызывало у Митцера особой озабоченности, так как машина на асфальтовом покрытии могла справиться с дополнительным грузом. Они только опасались открывать дверцы кабины, чтобы не вляпаться в какую-нибудь историю.
То, что развертывалось перед их глазами, постоянно напоминало о всевозможных опасностях. Мелькали картины жадности и отчаяния, страха и деградации: человек со срезанными пальцами, подвергшийся насилию из-за своих золотых колец; пожилая женщина, замерзшая ночью, раздетая догола и привязанная к изгороди — кто-то, видимо, воспользовался одеждой старухи; двое голодных мужчин дрались из-за дохлой собачонки, хотя с трудом шевелили руками; восемнадцатилетняя мать на обочине дороги тщетно пыталась накормить ребенка грудью, у нее давно исчезло молоко, а ребенок уже умер, не перенеся ночного холода. Они видели глаза потерянной нации, они видели самих себя, поскольку сами оказались потерянными.
Это была Германия, проклинавшая свой вчерашний день, перерезавшая себе вены и горло перед лицом очевидного поражения.
На краю деревни Кривитц, приблизительно в пятидесяти километрах от линии, которой суждено было стать границей между Восточной и Западной Германией, они стали свидетелями ужасной сцены.
Девочка лет шестнадцати, изнасилованная группой солдат, ползла к живой изгороди, пытаясь скрыть свой позор от проходивших мимо равнодушных людей. Шипы и сучья изгороди впивались в ее тело, но она ничего не чувствовала, кроме потребности скрыться и замкнуться в себе. Одежда, сорванная с нее, валялась между дорогой и изгородью. Какая-то женщина быстренько подхватила пальто девочки и убежала, другая куда-то запихивала туфли, пока девочка не пришла в себя.
Высоченные солдаты в форме Вермахта сидели неподалеку, безразличные к результатам своего скотства. Это были небритые, немытые, отчаявшиеся люди. Жизнь стала дешевкой на русском фронте, и закаленные ветераны, каковыми они считали себя, решили брать все, что попадется, назло тем, кто послал их на войну.
Девочка, прекрасная своей молодостью, просто оказалась на их пути, и они решили ею воспользоваться. Они оттащили ее от отца и опрокинули на землю, у обочины дороги, на глазах у всех проходивших мимо. Это была их манера демонстрации полного наплевательства на стыд, на честь, на жизнь.
Старший в группе, сержант, прикладом сбил с ног ее отца, который пытался защитить дочь. Когда же он поднялся и, слыша вопли дочери, вновь бросился ей на помощь, сержант проткнул его штыком.
Девочка онемела, увидев, как штык, словно нож сквозь масло, легко продырявил отца и тот рухнул навзничь. Она закрыла глаза и уже больше не противилась солдатам. Когда все они удовлетворились и потеряли к ней интерес, она с трудом поднялась на локтях и поползла к изгороди.
Машина с учеными как раз в этот момент проезжала мимо.
— Боже мой! — вскричал Альберт Гуденах. — Бедная девочка! Я просто не могу в это поверить.
— Мы здесь ничем не поможем, — сказал Митцер. — Совершенно ничем.
— Вам придется остановиться!
— Нет.
— Вы разве не видите, что здесь происходит? Остановитесь, ради Бога!
— Не глупите, нас трое. Мы не можем спасти всю Германию.
— Сволочь ты, Гроб. Скажите ему, Хайнрих.
Тот молчал, опустив голову. Ему хотелось быстрее добраться домой.
— Гроб, Христа ради! Остановимся и поможем. Просто подвезем ее.
— Дурак! — закричал Митцер, нажав на тормоза и резко остановив машину. — Спасай свою, трахнутую. Быстрее.
— Да-да, сейчас.
Гуденах выпрыгнул из машины.
— Закройте дверцу, — закричал Митцер Триммлер-Шпидалю, — если не хотите, чтобы сюда забрался кто-нибудь еще!
Хайнрих притянул дверцу, а Гуденах уже подходил к девочке. Они видели, что он что-то говорил ей и пытался взять на руки. Девочка же, находившаяся в слишком сильном шоке, чтобы понимать его благие намерения, стала отчаянно вопить. Чем сильнее он тянул ее, тем громче она вопила.
Кто-то из солдат заорал на Гуденаха:
— Оставь ее, скотина! Поищи себе другую суку.
— Поехали! — пронзительно крикнул Митцер. — Хватит.
Но Гуденах упорствовал, пытался что-то сказать солдату, а девочка буквально изошлась в крике. Тогда один из вояк направил на Гуденаха винтовку и выстрелил ему в левое колено.
— Проклятье, проклятье! — ругался Митцер, наблюдая, как Гуденах откатился от девчонки, сжимая простреленную коленку и вопя от боли. Ничего не оставалось делать, как включить мотор и драпать.
— Нет! — воскликнул Триммлер-Шпидаль.
— Они же убьют нас! Они убьют нас всех!
Солдаты были уже наготове. Сержант перебежал дорогу и, вскочив на подножку набиравшей скорость, машины, направил винтовку через закрытое окно на Митцера.
Тот нажал на тормоза.
— Вылезайте, — приказал сержант. — Немедленно.
— Делайте, как он говорит, — сказал потерпевший поражение Митцер Триммлер-Шпидалю. — Быстро. У этих людей чешутся руки.
Ученые вылезли из машины, а сержант уже кричал своим солдатам:
— Поехали! Забирайтесь побыстрее. И вышвырните этот сброд из кузова.
Один из солдат схватил девчонку и пытался оторвать ее от изгороди.
— Оставь ее, — приказал сержант. — Если не хочешь остаться здесь, чтобы на свой страх расплеваться с русскими мудаками.
Солдат выругался, дал ей последний крепкий пинок своим ботинком и устремился к грузовику, в то время как остальные выгоняли случайных пассажиров. Сержант и один из солдат сели в кабину, другие полезли в кузов.
Когда они уезжали, сержант насмешливо помахал Митдеру и Триммлер-Шпидалю. Гуденах сжимал колено и стонал от боли.
— Дайте посмотреть, — сказал Митцер, пытаясь оказать посильную помощь раненому. — Иисус Христос, вот так история!
