ходил. Глушь и дичь, и людей там нету! Идти надо зимой, когда льдом закроет реки и болота. А зачем туда идти?
— Чтобы скинуть ордынское ярмо, нужно большое войско, а большому войску нужно много железа...
Пришли в верховья Яика. Боброк, Пересвет, Ослябя и Железный и два десятка ушкуйников провожатыми сходили туда, где из земли дербентские люди брали железо. Боброк заметил то место и составил чертеж.
Степан с сомнением покачивал головой.
— Сюда никто сухого пути не ведает.
В Верховье закупили много меха, время повернуло на осень. Сверху шли немирно. Левый берег Яика, берег Синей Орды не беспокоили. Налетали на юрты, что теснились островками над рекой на правом берегу. Брали добычу, юрты жгли и разбивали. Ордынцы кидались в конном строю на железный строй ушкуйников, но, ужаленные их стрелами, отскакивали. Ограбили эмира, отпустили его русский полон, шатер обрубили, эмира повесили на столбе, которым шатер держался. Об этом боевом ходе понеслось известие вниз. Юрты снимались, ордынцы уходили от опасного берега в глубь степи, а в иных местах пробовали встретить струги боем. Обливали струги стрелами, но стрелы, ударяясь о щиты, которыми прикрыли гребцов, падали в реку. Ушкуйники для забавы иногда пускали в ответ железную стрелу с самострелов. Она доставала ордынца и жалила насмерть. Но то забава пустая, берегли стрелы для боя.
На зиму ушли на юг Каспия, возили купцов и товары от Ардеби до Дербента. Бури пережидали на островах. Летом опять сходили на Яик, в море разбивали купеческие суда, огрузились добычей доверху. Надо было уходить, грозная и опасная слава бежала впереди стругов, в ардайском порту купцы собрали лодии и попытались напасть на ушкуйников. Отбились легко, потопили и пожгли немало лодей, запаслись земляным маслом и двинулись на Русь. По слухам, утихла на Руси язва.
Боброк, Пересвет и Ослябя тосковали по русской земле, утехи в ушкуйничестве не находили, а Боброк все еще надеялся найти сильного князя. Железный привык к ушкуйничеству, Мостырь обрел воинское умение, а Григорий Капуста пребывал в своей стихии.
— Дивлюсь на тебя, княже,— говорил Степан, оставаясь с Боброком наедине то ли на острове, то ли на берегу, когда набирали в бочки пресной воды, или у костра.— Дивлюсь! Жаждал ты бить Орду. Бьем! Тебе ли быть недовольным? Вернешься на Русь не с пустыми руками, и твоя доля есть в добыче. То будто бы не княжеское дело ходить с ушкуйниками, а раздуматься, так ничуть не ниже княжеского. Князь на князя идет волости грабить. Своих, русских. А мы заставляем ордынцев поделиться награбленным. То святое дело, князь!
— Не о том я тоскую!— отвечал Боброк.
— По земле? Твоя земля, княже, далеко от Новгорода, а ты в Новгород пришел!
— Пришел в Новгород, а шел к князю Симеону в войско! Оттуда быть грозе на Орду!
— Не скоро Москва соберет войско, чтобы Орду побить. У меня в ватаге четыреста воинов. Нас четыре сотни, а в бою мы одна рука. А если несколько тысяч воинов, как их приучить быть одной рукой?
— Так же, как и четыре сотни.
Боброк рассказывал Степану о битвах, что кровавили европейские поля, да и Степан был наслышан о тех битвах, о том, как английские лучники били французских рыцарей, как горожане фландрских городов рассеивали рыцарей из арбалетов.
— Ну и много ли там воинов и рыцарей?— спрашивал Степан.— С обеих сторон тумена не наберется. Орда берет числом. Вот когда придет князь, что соберет все русские города, тогда Орде конец! А так обучить войско, как ватагу, еще никому не удавалось.
Боброк в юности, до того как накатилась на владимиро-волынскую землю ордынская рать, учился грамоте и читал в монастыре старинные книги о войнах, что вел киевский князь Святослав. Он рассказывал Степану, что у Святослава было семьдесят тысяч воинов, и все они действовали как одна рука, как ватага в четыреста воинов.
Шли в устье Волги вдоль берега, скопилось товару немало, решили распродать его на дербентском базаре.
Обычно, когда подходили к Дербенту, еще на подходе встречали лодии и баркасы с товарами. Пустынно было море — при тихой-то погоде!
— Или и в Дербент забежала язва?— удивлялся Степан безлюдью.
Стены города высились над водой, как неприступные скалы. У Степана замирало сердце от задумки разбить базар Дербента. Несметной могла оказаться добыча, но и не такой-то легкой, как в Сарае.
Безлюдье смущало. Здесь, у городских стен, стояли рыбачьи челны и лодии. Ни души, ни одного рыбака. Пусто и у пристани. Не видно ни одного паруса, ни одной мачты.
Шли на веслах, паруса едва колыхались. Но и это чуть приметное колыхание вдруг вспугнуло тучи птиц с пристани. Почернело небо от воронья. С клекотом кружились вороны, взлетели грифы. Кружилось воронье и над городом.
— Беда, княже!— воскликнул Степан.— Пришла и в Дербент язва. Мостырь затворил Белоозеро, а тут, видно, некому было и ворот затворить.
Струги ближе и ближе к пристани.
Сразу все заметили расклеванное воронами мертвое тело стражника. Торчала у него из горла оперенная на ордынский манер стрела.
К причалу не подошли. То там, то здесь раскинуты мертвые тела. На стенах не видно стражей, не слышно голосов муэдзинов с мечетей. Тихая волна обмывала остатки разбитых лодий, баркасов и стругов. Торговые ряды зияли черным пепелищем, с пристани натягивало смрадом гниющего мяса.
— Нет! То не язва!— молвил Степан.— То Орда прошла. Красен был город Дербент! Был!
Головной струг медленно развернулся и пошел, не отходя от берега, на север, к устью Волги.
Бердибек с туменами Мамая и Бегича остался в Тевризе. Его отец, хан Джанибек, ушел с войском в ордынские степи.
Джанибек дивился сам на себя. Он любил сидеть в седле, с детских лет будто прирос к спине лошади. А ныне, поднимаясь в седло, чувствовал слабость в ногах и кружение в голове. Джанибек решил опередить войско и скакать в Сарай, надеясь там возле жен справиться с неожиданной слабостью. Утром не смог встать. Эмир Товлу-бий, из самых близких, заметил, что хан не в себе, хотя и пытается это скрыть. Он требовал кумыса, но душа не принимала и кобылье молоко, коим был вскормлен хан вместе с молоком матери. Товлубий испугался, послал гонцов в Тевриз, чтобы мчались, не останавливаясь ни на час, чтобы звали Бердибека. Велел передать: «Отец умирает!»
К вечеру Джанибек почувствовал себя лучше, переправился через Куру и велел поставить шатер. Закрывая глаза, вспоминал последний глоток кумыса из кувшина, что протянул ему сын.
Нет, о справедливости хан не сокрушался. Он своей рукой зарезал старшего брата Танибека, чтобы захватить ханский престол, ибо ведал, что ничего нет на свете слаще неограниченной власти над бесчисленными подданными.
Что прибавила власть царевичу и ханскому брату? И до того, как стать ханом, он имел бесчисленные табуны лошадей, их не могли пересчитать сотни табунщиков. Овец считали не по головам, а по отарам. Молочные кобылицы бродили сотнями вокруг его шатра. По мановению его руки заклубится степь пылью, оглохнет от конского топота и храпа, и несколько туменов испытанных в боях воинов встанут под его бунчук. Власть не прибавила ему ни одной головы лошади, ни одной молочной кобылицы, ни одной отары овец, ни одного тумена, ибо все тумены давно поделены между его братьями, сыновьями и эмирами. Не богатством сладка власть, а униженностью подданных, безграничной лестью.
Если Джанибек ехал улицами Сарая, его телохранители выстраивались вдоль его пути, а.за их спинами падали на колени ордынцы, приветствуя хана. Ради одного мига, ради одной такой минуты не дрогнул, вонзая кинжал в грудь брата. Сердце заливало неизъяснимым наслаждением оттого, что мог казнить и миловать любого человека от Яика и до Днепра, от Каспия и до Новгорода на Волхове.
