В феврале 1605 года известие о появлении Дмитрия и об его успехах достигло Сийского монастыря; Филарет изгнал из кельи монаха, приставленного к нему для надзора, повеселел и грозил игумену и монахам: «...увидят они, каков он вперед будет!» В это время со всех амвонов читали Гришке Отрепьеву анафему.
Почему Филарет, слыша это имя, не усомнился в успехе самозванца? Считал ли он того, кто двинулся в поход на Москву, самозванцем?
Много было пролито чернил, чтобы разукрасить роман названного царя Дмитрия и Марины Мнишек. И страстью-то он к ней воспылал, и поразила его польская в ней обходительность, живость ума, красота и прочее. В то же время известно, что Марина красотой не блистала, что в ней начисто отсутствовало обаяние, что ум ее был холоден и расчетлив, что она была фанатичной католичкой.
Чем же объяснить, что, невзирая на все опасности этого брака, царь Дмитрий торопил невесту в Москву? Очень торопил!
Князь Василий Шуйский целовал крест, когда Дмитрий подходил к Москве, что идет истинный сын Грозного, а спустя несколько дней после его воцарения начал ковать заговор и распускать слух, что сел на царство расстрига Гришка. В руках у нового государя было войско и казачьи таборы, кои привели его к победе. Труда не составляло разделаться с Шуйским. Однако царь устроил что-то похожее на диспут о своей личности на весьма представительном собрании при участии думных бояр, воинских людей и церковных иерархов. До нас не дошло,какие он привел доказательства своего царского происхождения, но Собор единодушно приговорил Шуйского к Смерти. Государь остановил казнь, заменив ее опалой.
Какие же мог привести доказательства новый государь, что он и есть Дмитрий углицкий?
IV
Историку легче обойтись с историческими загадками, чем писателю. Историк вправе ограничиться изложением всех версий того или иного события, критически их оценить, отдать какой-либо из них предпочтение или, умыв руки, предоставить выбор читателю. Писатель, воссоздавая эпоху не только изложением событий, но и образами действующих лиц, пытаясь их оживить, выписать их характеры, проникнуть в логику их поступков, обязан сделать один-единственный выбор из множества версий. Вместе с тем у писателя есть и преимущество перед историком: оно в праве на домысел и вымысел, лишь бы они не разрушали ни логики событий, ни логики характеров, подчиняясь всеобщей закономерности жизни. Еще Аристотель заметил, что поэзия всегда права в споре с историей, а А. С. Пушкин развил это положение: «Порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь...»
Историография крайне недружелюбна к домыслу и начисто отвергает вымысел, скупую строчку хроники способна оживить только поэзия. Проникновением в суть характеров, оживив своих героев в художественных образах, только поэзия может сделать нас сопричастными прошлому.
Если рассматривать ход событий и действия, в них отдельных лиц сквозь призму всеобщей закономерности, не упуская из виду и всего хода исторического процесса, тайны Смутного времени начнут проясняться.
Попытаемся ответить на первый вопрос: почему же царь Федор «не приказал» царства Борису Годунову? Историография обычно этим вопросом не задавалась, отмечая лишь борьбу за власть между боярскими группировками. Так оно и было: на московский престол наряду с Годуновым претендовали князь Василий Шуйский, Федор Никитич Романов, двоюродный брат царя Федора, князь Василий Голицын, гедеминович. Все их претензии основывались лишь на родовом праве, Годунов опирался на силу. Он один имел перевес надо всеми претендентами вкупе.
Федор был набожным человеком, как могли быть набожными люди XVI века, находившиеся в плену суеверий. Он сумел царствовать, «не погрешив», все «грехи» он охотно переложил на правителя царства. Набожный человек XVI века очень серьезно относился к переходу в иной мир и, уж во всяком случае, в предсмертный час не осквернил бы свои уста ложью. Я не разделяю точки зрения, но которой принято считать царя Федора чуть ли не полуидиотиком. Мы мало знаем его поступки, но те, которые зафиксированы историографией, никак не свидетельствуют о его слабоумии. Он не мог не понимать, что своим отказом «приказать царство» Борису Годунову, который уже фактически царствовал, ставит и шурина и государство в трудное положение. Стало быть, его останавливало что-то очень весомое, превышающее все иные тревоги. Этим весомым могло быть только одно: он знал, что невозможно «приказать царство» Годунову или кому-либо еще, ибо жив был царевич Дмитрий, прирожденный государь. Федор понимал, что, «приказав царство» Годунову, он вверг бы государство в неизбежную смуту.
Подсветкой этого умозаключения теперь выступало и странное сообщение из Смоленска о присяге царевичу Дмитрию, обретали смысл и наставления австрийскому гонцу Шилю из Вены.
В запросе из Вены: «...не провозглашен ли... великим князем царевич Дмитрий», — нет малейшего сомнения в том, что он жив.
Михаил Шиль не впервые в Москве. Он приезжал императорским гонцом в феврале 1594 года, сразу же после смерти царевны Феодосии, дочери царя Федора и Ирины Годуновой. Ни царь, ни Годунов его не приняли, пребывали в трауре. С Шилем беседовал с глазу на глаз Андрей Щелкалов, по европейским понятиям канцлер Российского государства. От Андрея Щелкалова тайн в государстве не было. С полной очевидностью прочитывается, что сведения о царевиче Дмитрии в Вене получены от него через Шиля.
Молва достигла Вены, наивно было бы полагать, что она гораздо раньше не распространилась по русской земле. Мы сталкиваемся здесь с присущей всякой олигархической власти оптическим обманом. Народ все знает, а власть полагает, что никому и ничего не известно.
Однако основываться на этом умозаключении было бы рискованно, не рассмотрев, что же в действительности произошло в Угличе 15 мая 1591 года?
Оставалось лишь одно — попытаться ввести в художественную ткань романа весь эпизод, не рассказать о том, что произошло, а показать, как произошло, в лицах и характерах. А вот это никак не получалось...
Мы уже говорили о том, что историография начисто отвергает в своей методике вымысел. Это не упрек, мы должны согласиться, что вымысел ей противопоказан. На чем же основывалась версия об убийстве царевича, без заметных изменений дошедшая до нас? Н.М. Карамзин изложил ее на основании летописных известий.
«...Боярыня Волохова позвала Дмитрия гулять во двор. Царица, думая идти с ними же, в каком- то несчастном рассеянии остановилась. Кормилица удерживала Царевича, сама не зная для чего; но мамка силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данило Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Дмитрия за руку, сказал: «Государь! У тебя новое ожерелье». Младенец, с улыбкою невинности подняв голову, отвечал: «Нет старое»... Тут блеснул над ним убийственный нож; едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего Державного питомца, Волохов бежал; но Данило Битяговский и Качалов вырвали жертву, зарезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда Царица вышла из сеней на крыльцо...» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Спб., 1845, книга III, т. X, гл. II, с. 78).
(Там же. Примечания к гл. II № 231): «А Митька и Данилка побежа, и отбегоша 12 верст: кровь же правед-наго вопияше к Богу... они жь окаяннии возвратишась, и граждане и тех камением побиша 12 человек и повер-гоша в яму, псом на съедание».
Н.М. Карамзин вне упрека, он первопроходец по обилию русских летописей, а вот к последующим историкам вопрос, как такое наивное сочинительство могло быть опорой для серьезной исторической версии?
На мой взгляд, историки обратились в последнее время с большим доверием к версии Угличского следственного дела из-за того, что версия убийства оказалась несостоятельной.
Угличское следственное дело излагает ход событий таким образом. Царевич пошел «тешиться» со сверстниками-жильцами во двор. Играли в тычку ножиком, а по другим показаниям — сваей. Разница существенная, хотя в деле это никак не отмечено. Ножик режет и колет, свая, трехгранный шип, только колет. На царевича нашла падучая, припадок эпилепсии. «Летячи» он «набрушился», «наткнулся» на нож.
